— Вы знаете, дорогая Зоечка, что такое счастье? Я теперь, кажется, знаю. Это, наверное, простите, грех — вот так на старости лет вдруг почувствовать себя девчонкой, способной на разные глупости. А вы верите, я способна! Я за Анечкой раздетая по снегу побегу. В молодости со мной такого не было. Я себя высоко тогда ставила, чувствами не дорожила. Два раза замуж ходила, детей не нажила. Зачем, думала, самой надо пожить. Потом были и другие. Сходились, расходились, но все не так, как сегодня, не так… Простите, Зоечка, мне сейчас петь хочется! Так бы и пела целыми днями! Вы понимаете меня?
— Да, Аделаида Тихомировна, я вас понимаю.
Борис Глебович узнал голос Зои Пантелеевны. У него защемило сердце от какого-то невозможного предчувствия (или желания?) услышать и от нее какие-то важные сокровенные слова. Он даже выстроил эти слова перед собой, словно хотел ей подсказать: «Я тоже, я тоже готова запеть… Пусть он немолод, но хорошо относится ко мне (даже мысленно Борис Глебович не решился употребить другое слово — «любит»: это было слишком даже для мыслей, даже для мечты). И я отношусь к нему так же. Мы тоже можем быть счастливы…» Он ждал, что услышит эти слова, понимая безумие такой надежды… «Я сошел с ума!»
— Я понимаю вас. И при чем тут возраст? Анисим Иванович и впрямь необыкновенный человек, — сказав это, Зоя Пантелеевна всхлипнула, и Борис Глебович едва сдержал себя, чтобы не кинуться к ней.
— Анечка не просто необыкновенный — он чудный, исключительный, он, простите, единственный! — поправила Аделаида Тихомировна, и в голосе ее Борис Глебович уловил нотки восторга. — Он что-нибудь обязательно придумает. Он такой!.. У него столько мыслей в голове! Вы верите мне?
— Да-да, я верю, все действительно образуется. Не может же быть так, что все надежды рушатся, что все время плохо! Не может же все быть таким несправедливым!
— Конечно же, нет! Я тоже не мечтала стать когда-нибудь счастливой, но ведь стала! Значит, есть справедливость!
Борис Глебович каким-то шестым чувством угадал, что Аделаида Тихомировна гладит сейчас Зоюшку по голове. «Зоюшка…» — прошептал он, представляя, что делает это сам — гладит и прижимает к себе. «Я сошел с ума!» Стараясь не издать ни звука, ступая с носка на пятку, он пошел прочь, к выходу. «Я сошел с ума! Сошел с ума…»
Он прошел мимо окон Сената, даже искоса не позволив себе взглянуть туда, где по-прежнему пребывали его мысли, да и он сам — весь без остатка: «Почему я не там? Не с ней? Чем я хуже Анисима Ивановича? Почему его любят? Что, он умный? Так профессор умнее, но его никто не воспринимает как мужчину. А я? Подтянутый, не хромой, не лысый, не беззубый, руки на месте, и сила мужская еще при мне. Чем я хуже? Сердце? Так оно у всех. Что с того, что больное? И в сорок многие с инфарктом валятся. Но ведь и они любят, и их… Нет, об этом думать нельзя… Господи, наваждение какое-то!.. Нельзя думать об этом!.. Нет времени… Надо думать о душе… Почему нет времени? — спохватился вдруг Борис Глебович. — Почему я так думаю? Или не я? Опять этот голос! Что со мной?»
Он решил поразмышлять об этом в уединении, благо были тут такие места. Одно из них — скамейка у пруда метрах в семидесяти от Сената. Борис Глебович нечаянно обнаружил ее еще на второй день после прибытия и с тех пор не раз там сиживал. Скамейка ютилась под старой липой так укромно, что не вдруг разглядишь. Понизу ее плотно обступили разнородные кусты и мелкие деревца: была тут и смородина, чахлыми ветками пытающаяся вывернуться из-под куда более рослого рябинника, и подросток-клен, уже по взрослому растопыривший пятипалые, в остроконечных зазубринах, листья, и склоняющая во все стороны молодые побеги малина; все остальное пространство безцеремонно заполоняла поджидающая ротозеев коварница крапива, каждый листок которой — что маленькая пилорама: лишь коснешься — и ну тебя пилить!.. А сквозь яркую изумрудность кустов просвечивала поверхность пруда, сплошь затянутая бледно-зеленой ряской. В отличие от прибрежного кипучего бытия под этим малахитовым ковром, казалось, все было мертво: ни единого движения из глубины, ни пузырька воздуха — ничто не тревожило его крупитчатую, шероховатую поверхность. «Гробоположня и есть!» — после первого же внимательного рассмотрения решил для себя Борис Глебович. Но для размышлений место самое подходящее…
Уж на подходе он услышал чье-то невнятное бормотание. Сквозь кусты разглядел кудлатую голову Наума. Уединения не получалось, однако же гнать ведь не будешь! Да и не самое плохое это соседство…
Борис Глебович подошел и присел рядом. Наум приветливо кивнул и чуть двинулся в сторону, хотя места и так хватало.
— Ты с кем разговариваешь, Наум? — спросил Борис Глебович; спросил оттого, что неловко было вот так просто молча сесть рядом и продолжать молчать.
— С Ангелами, — по-детски широко улыбнулся Наум, и в серо-голубых глазах его словно взошло радостное солнышко.
— Ты что ж, Ангелов видишь?
— Вижу.
