пронзительных ветров и успокаивал. Никто этого не замечал. Борис Глебович лишь позже осознал эту его способность рассеивать вокруг себя семена спокойствия и умиротворения. И эта его улыбка… Наум улыбался не так, как зачастую делают это голливудские красавицы и красавцы — безжизненно и безсмысленно. Их улыбка — это продолжение вечного жевательного процесса, это гримаса сытого чрева, это маска, скрывающая черствость сердца и пустоту души. Наум улыбался иначе: его улыбка отражала восход солнца и радость от этого великого каждодневного события всего тварного мира; в ней присутствовало свежее дыхание вспаханного поля, душистый аромат разнотравья, красота расцветшего яблоневого сада, прохлада летнего дождя, легкое дуновение ветерка в знойный день, чистота родниковой воды; в ней была жизнь и сила, наполняющая и содержащая жизнь. Да, Борис Глебович понял все это позже, но и тогда подсознательно тянулся к нему, искал глазами его улыбку, его расплескивающий небесную синеву взгляд…
Особое место занял в их новой жизни Порфирьев. Они быстро научились бояться его и слушаться.
Первым побежал к нему на поклон Мокий Аксенович: он регулярно стал посещать кабинет администратора, где, как не без оснований полагали остальные сенатовцы, он выкладывал то, что мог подслушать и разведать. Впрочем, все отнеслись к этому его тайному доносительству весьма спокойно (действительно, что оно значило на фоне всех прочих бед и несчастий?), и лишь Савелий Софроньевич возненавидел его какой-то угрюмой, но не агрессивной ненавистью, выражавшейся главным образом в эпитетах «гнида» и «сволочь».
Васса Парамоновна тоже вскоре постаралась войти в доверие к их главному мучителю. Возможно, в ее сознании его положение отождествлялось с положением директора школы, с которым невозможно жить в ссоре. Как бы то ни было, она добилась своего и получила кое-какие дополнительные права: могла ходить в душ два раза в неделю, звонила своим знакомым в город и от лица администрации следила за исполнением всеми прочими распорядка. За это некоторые на нее глухо ворчали: что прощали Мокию Аксеновичу, списывая на его природную склочность, склонность к конфликтам и нелюбовь к окружающим, то не могли простить ей, считая ее самой обыкновенной из общего ряда.
И бабка Агафья тихой сапой сумела приладиться к власти: выпросила себе должность на кухне и сразу ожила, перестала безтолково озираться по сторонам и, более того, взяла за привычку учить кое-кого жизни.
А Порфирьеву, хотя и боялись его, все-таки противостояли. В центре ядра протеста как-то сам собой оказался Анисим Иванович. Он был способен одним, сказанным, правда, за глаза, метким словом обрушить вдруг весь авторитет администратора. В эту группу тайного сопротивления входили и Аделаида Тихомировна, и Савелий Софроньевич, и сам Борис Глебович, и еще несколько человек. Хотя вся их борьба более выражалась в словах и насмешках. А на деле… Савелий Софроньевич, например, самовольно взвалил на себя обязанности плотника и тюкал топором там и сям, что-то выправляя и выпрямляя. «Люблю это дело, — объяснял сотоварищам, — без работы места себе не нахожу». Занятый делом, он как-то быстро успокоился и даже почти перестал поругивать Мокия Аксеновича. Аделаида Тихомировна чинила одежду представителям мужской половины Сената, гладила постельное белье и жизнерадостно пела песни их общей молодости. И сам Борис Глебович безропотно исполнял все, что от него требовалось, и даже сверх того: вызвался, к примеру, покрасить в Сенате пол, выпросив для этого у Порфирьева ведро краски. Анисим Иванович ни в чем подобном замечен не был. На трудотерапиях работал без лишнего энтузиазма, умело пользовался каждой возможностью от трудовых занятий увильнуть, но в открытую не протестовал...
Сенат тоже преображался. Стены его изнутри украсили вышитые салфетки, вырезанные из журналов картинки и репродукции. Так над его, Бориса Глебовича, кроватью невесть чьей заботой появился уплывающий к горизонту парусник, который сразу ему полюбился. Нет-нет, да и посматривал Борис Глебович на картинку: казалось ему, что кораблик и впрямь движется и день ото дня приближается к горизонту; мнилось, что однажды поищет он его глазами и не найдет, и это будет как удар колокола, как знамение, как последнее извержение Везувия… «Уплыву я от вас… — шептал он и пугался своих мыслей. — Нет, погожу. Кто его знает, что там, за этим самым горизонтом?» Мысли эти поселились в его сердце и иногда острым болезненным шевелением давали о себе знать. Он пообвыкся с ними, как с чем-то пусть и новым, но тут же приросшим к костям и сухожилиям, а значит, уже ставшим своим…
Они привыкли даже к тому, что в дом с колоннами приезжают на уик-энды важные и богатые господа, смирились с их беззаботным смехом, запахом шашлыков, развязными шалостями их бубноголовых отпрысков. Смирились с тем, что все это не для них, помимо них. И что бы ни происходило, можно было с уверенностью говорить, что жизнь их теперь кое-как определилась и полилась по какому-то худо-бедно, но руслу. Удивительно: на каждом этапе жизни, как бы мерзко и паскудно она ни протекала, находилось свое собственное русло с берегами, стремнинами, омутами, но и тихими пристанями, счастливыми встречами и обретениями. Так в чем же счастье? Борис Глебович размышлял над этим извечным вопросом и приходил к выводу, что счастье, если можно так называть их незначительные радости, крохотные успехи, микроскопические победы, — в самой жизни, в ее проистечении: живешь, как бы трудно и мучительно это ни происходило, — значит, счастлив, по крайней мере, можешь таковым быть; а как закончится жизнь — и счастью твоему конец. А что там, за гранью жизни? Это его пугало и мучило. А если там все опять продолжается и течет, как тогда? Значит, и там должно быть счастье и несчастье? «Кто счастлив там?» — «Тот, кто живет». — «Кто?» — «Кто заработал, выстрадал это право». — «Но ведь большинство из нас страдает?» — «Не всякое страдание спасительно и ведет к жизни». — «Как это понимать?..» Тот самый ставший уже знакомым голос терпеливо и обстоятельно объяснял, но Борис Глебович едва мог слышать эти слова и уж совсем не умел понять их и вместить…
Он спросил у Анисима Ивановича, но тот еще более его запутал, рассказывая какие-то древние истории из жизни философа Солона и царя Креза. Нет, древние знали о счастье не более их,
