агент.
— Да ты посмотри на него! — не выдержал Борис Глебович. — Какой он секретный агент? Да без него мы тут все перегрызли бы друг друга! Неужели не обратил внимания? Он как улыбнется, так всей нашей ругани конец.
— Во-во! — подхватил Мокий Аксенович. — И я про то! Опять же — гипноз. Говорю: мошенник он!
— Да ну тебя! — махнул рукой Борис Глебович.
— Креста на тебе нет, Ксеныч! — бабка Агафья подошла к Науму и погладила его по плечу. — Он же как дитя — чистенький он!
Безучастный к происходящему Наум смотрел куда-то в пространство: то ли на отдаленные деревья, то ли в небо, которое всегда охотно откликалось на его взгляд и отражалось в его глазах во всей своей полноте.
— Видали мы таких чистых! — процедил Мокий Аксенович и зачем-то добавил: — У меня высшее медицинское.
— Ладно, хорош, давайте не будем валить с больной головы на здоровую, — отрезал Анисим Иванович, — в конце концов, нас не более других обманули. Что мы? Крыша над головой есть? Есть. Накормлены? Да. Таблетки, опять же, дают. Чем раньше-то лучше было? Каждый сам по себе. Кому до нас дело было? Теперь вот общаемся, вроде бы и нужны друг другу. Я — так даже юность свою комсомольскую вспомнил. Песен только не хватает да костра.
— Не хватает песен? Так дело за нами! — откликнулась Аделаида Тихомировна и тут же низким грудным голосом затянула:
На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У высоких берегов Амура
Часовые Родины стоят…
Борис Глебович мог бы поклясться, что в этот миг Аделаида Тихомировна помолодела лет на двадцать. И еще: пела она, без сомнения, только для Анисима Ивановича. Впрочем, последнее ни для кого уже не было тайной: профессора она по-прежнему опекала, как младшего брата, а Анисим Иванович — это уж стало другой историей — романтической. Вот ведь — седина в бороду… «Что-то мы действительно развеселились», — оборвал себя Борис Глебович и вслух предостерег сенатовцев:
— Надо бы потише — не ровен час, Порфирьев пожалует.
— Действительно, что-то он запаздывает, — подал голос Савелий Софроньевич, — обычно после завтрака как штык.
— Пользуйтесь моментом, — Анисим Иванович стер с лица улыбку, высветившуюся на его лице во время пения Аделаиды Тихомировны, и деловито продолжил: — Так что нам не хуже других. Там что? Приватизация, от которой нам и гвоздя ржавого не достанется. Инфляция — цены каждый месяц вверх растут. Вранье сплошное со всех трибун. Воровство, хамство и безпредел. А до нас никому и дела нет. Здесь же мы вместе. Не так ли, господа пенсионеры?
— Что ж нам, спасибо родному фонду сказать, поклониться прохиндеям этим? — ехидно спросил Мокий Аксенович.
— А что ж ты сам-то зад Порфирьеву лижешь и всем фондовским, что приезжают, гнида? — оборвал его Савелий Софроньевич и сплюнул.
— Угрожаешь? — позеленел лицом Мокий Аксенович. — Я на тебя укорот найду! Плакать еще будешь!
— Да я тебя… — сорвался на писклявый фальцет Савелий Софроньевич и стиснул пудовые кулаки.
Тут уж зашумели все. Как хроменькая курочка, заквохтала Васса Парамоновна и кинулась разнимать стариков, вот-вот готовых, как, видно, ей показалось, сцепиться в драке. Но Мокий Аксенович лишь пятился, махал руками и шипел, а Савелий Софроньевич, особо не стараясь приблизиться, показывал издали кулак. Васса Парамоновна кричала что-то про педсовет, родителей и стучала невесомой сухой ладошкой по раздутой, как кузнечные меха, груди Савелия Софроньевича…
— В чем дело? Что происходит? — незаметно подошедшая фельдшерица Зоя Пантелеевна выкрикнула это что есть силы, пытаясь перекрыть поднятый сенатовцами гвалт.
Ее услышали и разом все замолчали.
— Так что происходит? — повторила она вопрос.
Ответил Капитон Модестович, собственно
