бояться, потому что это и есть их победа. И забывать про них нельзя, не верить нельзя — это тоже наше поражение. А победа наша — там, где великая Сила, святая… Спросите у Наума, у отца Павсикакия… Они научат, они знают! Я тоже сомневался и не верил. А теперь знаю! Я… я видел своего Ангела, он помогает мне. Да, поверьте мне, все это так! Если вы вдруг увидите Ангела, не пугайтесь, не бегите прочь и не закрывайте глаза! Попросите его, и он поможет… поможет идти сквозь огонь и тьму…
Всё… Силы покинули его… Сердце сжалось и болезненно замерло… Он смотрел на сенатовцев, своих друзей, и ждал… надеялся. Бабка Агафья быстро трижды осенила себя крестом и смахнула слезу; неуклюже, какими-то деревянными движениями, перекрестился Савелий Софроньевич. Зоя Пантелеевна сделала это мягко и привычно, и остальные (кроме Мокия Аксеновича) — по-разному, но сделали… Борис Глебович медленно опустился на постель. Сердце его стучало ровно и спокойно…
— Ну, ты даешь, Борис! — нарушил тишину Анисим Иванович. — Знаешь, а я так и впрямь пойду в воскресенье к отцу Павсикакию. Не знаю, как другие… — он обвел взглядом сенатовцев и улыбнулся: — Ну вот, и остальные так думают. Нет, ты меня не испугал. Огонь и тьма?! Нет, не потому. Просто это действительно надо, без этого никак нельзя. Не могу сейчас объяснить, быть может, потом… Но надо. Спасибо, что вот так вдруг неожиданно напомнил. Спасибо! И прости… как-то неловко объявлять сейчас танцы, глупо, нелепо, но ведь это было частью нашей программы! Не хотелось бы сейчас ее менять.
— Поддерживаю, — подал голос Антон Свиридович.
— Да что там, — устало махнул рукой Борис Глебович, — я совсем не против — пускай будут танцы.
— Отлично! Петр, давай твою музыку! — скомандовал Анисим Иванович.
Петруня кинулся к магнитофону, нажал клавишу, и… бархатный голос Клавдии Шульженко заполнил собой пространство Сената.
— Белый танец! Дамы приглашают кавалеров! — объявил Анисим Иванович. — Следующий танец тоже белый и следующий. До конца нашего вечера дамы приглашают кавалеров. Вот такие у нас правила.
Старинный вальс… он мгновенно измельчил время, разрушил его, соединился с теми, еще звучащими в его детстве, юности… в Ленинграде, Сибири, на Дальнем Востоке… Движения, теплота рук, лица… Нет, тех лиц уже не существовало — лишь силуэты… Лица, живые и прекрасные, были лишь здесь, сейчас… Кружились в вальсе Анисим Иванович и Аделаида Тихомировна, Василий Григорьевич бережно прижимал к себе Зою Пантелеевну, и белокурая прядь ее волос кружилась вслед за ней, словно управляя слаженными движениями их пары; Петруня сжимал в вытянутых руках испуганную Вассу Парамоновну, и они кружились… И Савелий Софроньевич с бабкой Агафьей, и Капитон Модестович, и Мокий Аксенович в самом углу, едва различимый в вихре вальса…
Господи, как же хорошо жить! Когда музыка умолкла, Борис Глебович подозвал к себе Анисима Ивановича и попросил одной минуты, всего одной минуты общего внимания.
— Конечно, — кивнул тот, улыбаясь, и скомандовал: — Тишина! Борис хочет что-то сказать!
Да, он хотел… Сердце его защемило, но не от боли, а от обнажившейся вдруг раны в самом центре его души. «Господи, как же я их всех люблю!» — эта мысль, вытесняя страхи и сомнения, пронзила все его естество. Он смотрел на них… нет, он утолял обострившуюся вдруг в своей неутолимости жажду глаз, он пил их глазами, словно пытаясь напитать себя на всю вечность… Он видел, как Аделаида Тихомировна приблизилась к Анисиму Ивановичу и оперлась о его плечо, а Зоя Пантелеевна легким незаметным движением соединила свою руку с огромной ладонью Порфирьева; он видел широко раскрытые глаза Савелия Софроньевича и испуганно сжавшиеся глазки Вассы Парамоновны; крупную слезинку на щеке бабки Агафьи и капельки пота на лбу Капитона Модестовича… Он все это видел, но каким-то последним ускользающим зрением, словно сквозь щель в неумолимо закрывающейся двери.
— Простите меня, мои дорогие, я вас так люблю! Я счастлив, что пусть поздно, но все-таки понял это… — Борис Глебович слышал свой голос, тихий, но ровный и спокойный, будто бы и не он это говорил, но кто-то другой, более умный… нет, более мудрый — он слышал себя: — Я главное понял: ничего не надо брать взамен за свою любовь, нельзя брать! Это плохо, это уже не любовь, а обман… Не надо себя жалеть, когда отдаешь, пусть даже все отдаешь, до капли последней… Загляни в свое сердце, в самую его глубину, — и почувствуешь счастье. Оно и есть единственная верная плата за любовь… И это навсегда, на всю вечность… Жаль, что я не успел ничего сделать сам… Простите меня…
— Господи, да что вы говорите!.. — всхлипывая, воскликнула Зоя Пантелеевна, — Да вы сами не знаете… Да вы… — она зарыдала и спрятала лицо на груди Порфирьева. — Васенька, скажи ему… Это ведь он… нас…
— Борис, ты устал, поспи, — Анисим Иванович присел рядом с ним на постели и погладил по голове. — Поспи — утро вечера мудренее, завтра мы все это спокойно обсудим.
Борис Глебович поймал его руку, сжал и согласно моргнул глазами.
— Ну, вот и ладненько, — Анисим Иванович поднялся и жестами попросил всех выйти из Сената.
