Первый Претендент:
— Вот все, что вы просили. Достаточно? Теперь записывайте!
— Уже пишу… Вот, записал уже… Вы распишитесь здесь.
— Закончено. Идите. Все записавшиеся в двери те идут. Иной дороги нет!
— В те двери? Железные и ржавые? Иной дороги нет? А что там за огонь сквозь тьму пугает так? Туда идти?
— Туда! Вы сами так настойчиво просили записаться, да? Вас записали. Теперь идите! Не заставляйте ждать других, которые еще не записались.
Другие
— Да, не мешайте! Подите прочь! Не создавайте очередь! Мы все спешим!
— Куда? Куда спешите вы? В те двери, где огонь и тьма? Одумайтесь! Не ставьте подписей!
Голоса:
— Прочь! Не мешай записываться нам! Мы можем не успеть!
Претендент
— Боитесь не успеть? Куда? В те двери? Не хватит вам огня и тьмы? Глупцы! А впрочем, что я говорю? Я первый есть из вас. Пора: зовут меня огонь и тьма! Я записался, сам, и мне другой дороги нет…
Первой зааплодировала бабка Агафья.
— Ну, ты даешь, Иваныч! — закричала она. — Теянтер и есть! Артист, одно слово!
Анисим Иванович застыл: он, как видно, ожидал иной реакции и теперь в растерянности водил глазами поверх голов аудитории и молчал…
— «Vexilla regis prodeunt Inferni[15]
Навстречу нам, — сказал учитель. — Вот,
Смотри — уже он виден в этой черни»[16], —
негромко продекламировал профессор.
— Да уж, жутковатая картинка, — с силой потирая грудь, сказал Савелий Софроньевич. — И ведь сами мы туда лезем, сами! Особенно некоторые, — он вытянул голову и посмотрел в сторону Мокия Аксеновича.
— Анечка, ты гений! — всхлипнула Аделаида Тихомировна. — Я знала, знала…
Тут все зааплодировали, и общий гул восторга смел Анисима Ивановича с авансцены в сторону женской половины Сената…
Наверное, Борис Глебович задремал и увидел сон… Но сон этот скользил по читаемым Анисимом Ивановичем строкам и оживлял их, наполнял звуками, объемом, плотью шевелящейся массы участников драмы и даже запахами. Он видел мрачные железные двери, огонь и тьму, видел ужасные и столь теперь знакомые глаза в темноте… Он вздрогнул, ощущая наползающий из-за грани сознания ужас, тянущийся к нему жуткими черными щупальцами… Смерть сильнее, нет против нее силы, нет… Да есть же, есть! Он стряхнул с себя страх, чувствуя рядом его — своего Ангела. Его тепло, его сила, его руки и тихий шелест крыльев — все это было совсем близко… И что по сравнению с этим все остальное? Тут Бориса Глебовича пронзила мысль, и он опять испугался. Они ведь не знают! Они ничего не знают про Ангелов! Надо сказать, надо немедленно сказать! Он искал в себе силы, чтобы сделать это, сделать так, чтобы его услышали, поняли, поверили… И нашел… Живительный фонтан забил из его ставшего вдруг огромным, много больше и этой комнаты, и даже здания Сената, сердца, заставил его вскочить так стремительно, что он, кажется, даже на мгновение повис в воздухе…
— Послушайте меня! — закричал он. — Это важно! Очень важно! Огонь и мрак — да, они есть! Надо помнить об этом, помнить всю жизнь. Но есть и Сила, пред которой они ничто: они лишь ночные страхи, они грязные мысли в забвении Правды… Их не надо бояться… Нельзя
