столкнулся с профессором, тоже вымокшим до нитки. А рядом жалобно кряхтел Савелий Софроньевич и прямо на пол отжимал воду из рубахи. В мужской половине было шумно, многолюдно и душно. Сенат, поскрипывая половицами, смиренно терпел это ставшее в последнее время уже обычным нашествие и лишь потел окнами, за которыми все так же ревело, грохотало и взрывалось огнем… Анисим Иванович, не замечая разгулявшихся стихий, деловито мерил шагами пол, размахивал зажатыми в руке растрепанными листками и что-то нечленораздельно бубнил. Мокий Аксенович с сосредоточенным видом пил чай, а пришибленная испугом бабка Агафья заглядывая в его стакан, что-то шептала ему на ухо. Зоя Пантелеевна, улыбаясь, прижимая к груди мокрый платок, беседовала с Порфирьевым.
За неистовым гулом дождя Борис Глебович не мог разобрать слов: он видел, как, словно в немом фильме, двигаются губы Василия Григорьевича и как чутко отзывается на их движения улыбка Зои Пантелеевны, расцветает, наполняется счастьем. «Слава Богу, у них все хорошо, — подумал Борис Глебович и тут же поправил себя: — У нас все хорошо…» Хорошо… Однако дождь в нем еще не остыл. Он чувствовал в себе слабость и дрожь, тело его, будто бы зажатое холодными стенами колодца, трепетало и погружалось куда-то вниз; мир вовне его отдалялся, а внутри — полнился вязкой усталостью…
— Голубчик, вам необходимо срочно переодеться в сухое. Срочно! Вы простынете, — Аделаида Тихомировна участливо склонилась к нему и под локоток направила в сторону его кровати. — Укройтесь чем-нибудь от глаз и переодевайтесь.
— Да-да, — слабо кивнул Борис Глебович.
Он попросил случившегося быть рядом Наума прикрыть его одеялом. Тот скользнул по нему взглядом, печально вздохнул своим неизбывным: «Слава Богу за все!» — и исполнил просьбу. Потом принес горячего чаю…
Борис Глебович, сидя на кровати, отогревался, однако отдалившееся внешнее не приближалось; он видел вокруг себя знакомых, ставших дорогими ему людей, но словно сквозь лишь отчасти прозрачное стекло. Вот мелькнуло рядом лицо Вассы Парамоновны, и он, как ни силился, не сумел разглядеть ее глаз — только, как показалось ему, застывшую на лице печать удивления … Стряхивая с зонта дождь и грозу, в Сенат взметнул свое легкое тело Антон Свиридович Книгочеев, и опять Борис Глебович увидел только его силуэт, и если бы не знакомый голос, то, наверное, не узнал бы… В душу его вполз страх. «Что это? Смерть? Конец? Но почему? За что? Не хочу…» Он искал нужные слова, пытаясь их выстроить в некий спасительный порядок, но все, что он выстраивал, разлеталось в клочья, превращалось в жутко-черный дым, из которого на него скалилась кривляющаяся физиономия Гоминоидова…
— Все хорошо, успокойся, — это Наум ласково гладил его по голове. — Ты опять забыл своего Ангела — позови его.
— Да, — неслышно прошептал Борис Глебович, — Ангеле Божий, помоги мне…
— Все правильно, вот теперь все правильно. Больше они тебя не будут безпокоить. Слава Богу за все…
Борис Глебович вдруг увидел глаза Наума. Сейчас они потемнели, словно поглотили в себя грозу и весь окружающий мрак…
— Видишь, все и впрямь хорошо, — Наум смотрел на него пристально и серьезно, — но не давай себе слабины: у тебя сегодня, быть может, самый важный день.
— Потому что я был в храме? Потому что я сейчас едва не умер? — Борис Глебович пытался прочесть ответ в глазах Наума. — Теперь я не умру?
Но тот отвел взгляд в сторону и еще раз успокоил:
— Все будет хорошо…
— Да уж, любезные мои друзья, хляби небесные сегодня как есть разверзлись, — Антон Свиридович, теперь ясный и отчетливый для проснувшегося зрения Бориса Глебовича, довольно потирал ладошки. — Воистину устрашаешься Суда Божия, который так же внезапно придет на наши худые головы. Рухнут тогда и банки, и дворцы, и крепостные стены, и все, кто в чем есть, — не важно: гол ли, бос ли — призовутся на суд. И мертвые восстанут…
— Так твоя хибарка книжная первая и рухнет, — съязвил Мокий Аксенович, — и тебя, как червя, подавит.
— Может быть, и первая, а может быть, и нет, — загадочно закатил глаза Антон Свиридович: он совсем не обиделся на выпад стоматолога — напротив, даже повеселел. — Я, быть может, у отца Павсикакия буду в этот момент, а уж с ним-то не пропадешь.
— Да что он тебя, броней закроет? — не унимался Мокий Аксенович. — Носитесь вы со своим попом, как с писаной торбой. Фарисеи они и лицемеры…
— Бедный вы человечек, Мокий Аксенович! — Антон Свиридович сдвинул очки на кончик носа и поверх них участливо взглянул на стоматолога. — Вот записали вы себя в атеисты и мизантропы, и никак вам, бедному, с этой стежки-дорожки не свернуть! Жизнь вам об обратном свидетельствует, к обратному призывает, а вы цинизмом да хулой, аки щитом, от правды-то жизненной прикрываетесь. Ох, и горько вам будет в конце пути вашего! Ох, горько! Бедный вы наш!
