— Да-да, — рассеянно кивнул Борис Глебович.
— Что «да-да»? — взвился Анисим Иванович.— В кои-то веки! Будет спектакль, чай, а потом… — он заговорщицки подмигнул, — потом будут танцы. Антон Свиридович придет, все придут. Теперь понимаешь?
— А зачем? — равнодушно пожал плечами Борис Глебович. Он пытался среди деревьев отыскать глазами Наума, но тот, наверное, ушел уже слишком далеко.
— Да как зачем, старик! — Анисим Иванович потряс в воздухе руками. — Ты не понимаешь! Люди поверили друг в друга, в себя поверили. Да жизнь только начинается! А ты говоришь — «зачем»! Да если мы вот так вместе — да кто тогда нас… — он захлебнулся словами, сбился и резко махнул рукой. — Да ладно, что об этом! Я о другом хотел спросить. Посоветоваться вот с тобой хочу…
— Ты прости, — осторожно прервал его Борис Глебович, — сегодня из меня плохой советчик. Прости...
— Ну, как знаешь, — Анисим Иванович сказал это холодно: он вроде как обиделся.
Борис Глебович почувствовал это и еще раз извинился:
— Прости, говорю, у меня сегодня день такой: я в первый раз причастился, на исповеди был… В первый раз.
— Да? — Анисим Иванович взглянул на него с любопытством. — Коли так, поздравляю!
— Спасибо. Пойду я, один хочу побыть…
Не заходя в Сенат, он сразу отправился к пруду. Будто всю жизнь здесь провел — столь знакомыми и родными казались эти места. Миновав заветную скамейку, прошел по почерневшим мосткам, усыпанным, как опилками, высохшим липовым цветом, остановился на краю у воды и прикоснулся рукой к склонившейся долу ветви ракиты. Деревцо, как будто движимое желанием разглядеть в воде отражение своего гибкого многорукого тела, почти что горизонтально тянулось с правого крутого берега пруда и достигало его середины. Но что увидишь в зеленой тине? Глупышка! Борис Глебович нежно погладил зеленый листок-каноэ, ощутил смутное желание сорвать его и замять в пальцах, но, легко преодолев этот неуместный сейчас порыв, отнял руку и улыбнулся: «Живи! Авось дождешься — прояснится вода». Он совсем не подумал о скорой осени, о том, что оторвется тогда листок и упадет без всякой на то помощи, коль прежде не сметет его порыв осеннего ветра… Ему вовсе не хотелось сейчас думать о смерти чьей бы то ни было — даже этого маленького, хрупкого листка… Но мысли, помимо воли, сами собой крутились вокруг этой жирной черной точки: конец, смерть… Смерть… Если смерть сильнее жизни, если она венец всему, то какой тогда в жизни смысл? Какой смысл в том, что они, сенатовцы, вдруг поняли друг друга и полюбили? Смерть все это сотрет, уничтожит. И победы их — ничто, и любовь — ничто! Черная точка готовилась вот-вот превратиться в колодец и поглотить… Нет, сейчас его мысли были сильней этой зияющей мраком бездонной пасти. Жили еще в них и эхо колокольного звона, и исполненная надеждой теплота свечей, и умиротворяющее «Господи, помилуй» под церковными сводами… И тело его каждой своей клеточкой еще привязано было к небу таинственной, но мощной благодатной силой… Нет, нет никакого конца! И листки эти будут жить, возрождаясь с каждой весной вновь и вновь; и любовь если уж победила, то навсегда, пусть и омрачится когда, ослабнет, но найдет в себе силы воспрянуть и прорасти в вечность. Так все и есть…
Смерть! Где твое жало?
Ад! Где твоя победа?
Ближе к вечеру небо затянулось тучами и почернело. На западе раз-другой громыхнуло — сначала отдаленно, но потом ближе, еще ближе, с неумолимой безысходностью… Кто-то невидимый там наверху гремел цепями и ронял на гулкий каменный пол железное ядро. Мрачные небесные своды изнемогали дрожью и вот-вот, казалось, готовы были обрушиться на посеревшую от безпомощности землю. Огненные иглы сыпались из темноты и жалили онемевший лес вокруг Гробоположни. «Откуда ей взяться, этой грозе? — подумал Борис Глебович. — Уже не время…» Он поймал на руку несколько крупных капель, скудно сочащихся сквозь дрожащие небесные камни, но вдруг грохнуло с необыкновенной силой, так что твердь наверху треснула, разверзлась и обрушилась вниз страшным ледяным потоком. Земля закипела, вспенилась и захлебнулась в бурных водах этого мгновенного всемирного потопа; земля утонула, а Борис Глебович за долю секунды промок и заледенел. До Сената было рукой подать, но он никогда бы не нашел дороги в этом упругом холодном водопаде, если бы не совсем теперь уже близкие молнии: они, как отсыревшие спички, вспыхивали лишь на единый миг, но открывали путь в безсильно отступающем перед их огненной яростью мраке…
В дверях Сената Борис Глебович
