— Сразу и начнется, — Анфиса Сергеевна взглянула на капитана так, словно тот спросил какую-то несуразицу, — сейчас отец Николай и другие отцы выйдут к аналоям и начнут исповедовать.
— А кто же будет служить? — удивился Ободов.
— Батюшки найдутся, от них еще и отбоя не будет! Ладно, мне к свечному ящику надо. Вы тут сами.
Действительно, пока отец Николай кадил, на амвон вышел еще один священник, более пожилой с седой, подстриженной снизу под прямой угол бородой. Ободов отметил его высокий благородный лоб и умные проницательные глаза.
«Слава святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веков», — возгласил священник.
А невидимые его собратья в алтаре запели: «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу…»
Ободов мог поклясться, что еще полчаса назад алтарная преграда представляла собой прозрачную конструкцию из брусьев, так что пространство за ней хорошо просматривалось. Но теперь высоко вверх поднялся многоярусный иконостас, с блистающими позолотой иконами самого лучшего письма. Тех, кто находился в алтаре, теперь увидеть не представлялось возможным. Впрочем, это было далеко не все, чему следовало удивляться. Пространство храма увеличилось, да так, что южная стена вообще исчезла из поля зрения капитана Ободова. И церковные своды едва виднелись сквозь облака пылающих в паникадилах огней. «Что это? — изумился он. — То ли, о чем говорила в оружейке старушка? Или будет что-то еще, более удивительное?» Он не стал мучить себя вопросами, поскольку из алтаря для совершения исповеди вышло несколько священников.
Ободов выбрал для себя совсем старенького батюшку, с рассыпанными по плечам седыми волосами. И лицо и борода у него были настолько белыми, словно это само время вычистило их добела и озарило таинственным благодатным светом. Капитан постарался подойти к нему как можно ближе. По-крайней мере два десятка человек сделали такой же выбор. Он склонился к плечу стоящей рядом молодой женщины и спросил:
— Кто это?
— В этом храме все священники Николаи, так уж заведено, — ответила та. — Когда этот батюшка у себя служил, тысячи людей к нему приезжали, и всех он принимал и помогал. Теперь вот у нас иногда служит.
— А вы что, из этой деревни? — спрашивая, Ободов отметил, что женщина очень миловидна. И, скорее, его соседку следовало бы назвать девушкой: на вид ей было лет двадцать, от силы — двадцать два и даже тяжелый, в больших красных розах, платок ничуть ее не старил.
— Да нет, — губы девушки чуть тронула улыбка, — я из Твери, сюда мы с мамой приехали потрудиться во славу Божию три месяца назад. Меня Ульяной зовут.
Представляясь, Ободов едва не взял под козырек, забыв, что он без головного убора, да и место не соответствовало такому приветствию. Впрочем, знакомству тоже. Но тут, хотя капитан и не был, что называется, завзятым сердцеедом, — быть может, поэтому не сложилась и семейная жизнь? — молодость брала свое.
— А муж ваш с вами? — поинтересовался капитан, хотя ответ знал наверняка.
— Какой муж? — удивилась Ульяна и поправила выбившуюся из-под платка темную прядку волос. — У меня вообще другие планы на жизнь.
Тут окружающие вежливо попросили их помолчать: батюшка начал читать молитвы к исповеди…
«Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию», — возглашал прошение на ектении ведущий службу священник.
«Господи, помилуй», — отвечали певчие, и в запеве хора колоритно выделялся мощный бас Макария Ляугминаса.
Когда певчие выводили «аминь», к западной стене храма подошел священник с седой, подстриженной снизу под прямой угол бородой. Это он давал возглас в начале службы, а теперь с крестом и Евангелием в руках остановился у аналоя, где ему подлежало совершать исповедь. Рядом с безучастным видом сидел на скамье капитан Риехакайнен. С самого начала он перестал обращать на что-либо внимание и погрузился в собственные думы, так что все произошедшие вокруг изменения его не коснулись и не затронули. Почему-то священник обратил на него внимание, на мгновение он задумался, потом положил на аналой крест и Евангелие, присел рядом с капитаном и спросил:
— А ведь вы никогда не исповедовались, почему? — голос его был бархатно-мягким, так иногда звучит флейта, подчиняясь изысканному искусству музыканта.
