хорошее, возможно, просто обнять его, как недавно сделал это Охотник-Алексей, но не успел.
— Серега! — взревел Сержант и, вскидывая “Кипарис”, метнулся наперерез …
Все длилось буквально мгновение. Выступившая из-за дерева тень, которая для Прямого так и не успела стать человеком; вспышки… И тут же все закрыла широкая спина Сержанта, для которого вспышки в пламенегасителе АКМ обернулись в три пули, принятые на грудь, пусть и закрытую бронежилетом. Сержант ответил очередью из “Кипариса” и не промахнулся. Прежде чем он начал тяжело опускаться на землю, стрелявший в них чех был уже мертв. Он и остался в памяти Прямого лишь мгновенно мелькнувшею тенью…
Через минуту Сержант поднялся. Лицо его было бледным, из прикушенной губы сочилась кровь.
— Надо двигать, — сказал он тихо, но, как показалось Прямому, весьма решительно, — Сколько еще их позади?
— Как ты? — спросил Прямой. — Сможешь идти?
Сержант не ответил. Он просто повернулся и пошел, ступая сначала медленно и осторожно, но потом все прибавляя шаг. Лишь пару раз Прямой услышал тихий стон, будто бы прорвавшийся сквозь сжатые зубы. Или это ему только показалось?.. Где-то вдали тревожно кричала лесная птица. Надвигалась ночь и слегка затягивала небо серой, полупрозрачной косынкой, хотя в самую пору было бы примерить черный платок вдовицы. Эх, Леша-Алексей!..
Глава 4. “Идеже праведнии упокояются…”
Им повезло: от преследователей они оторвались. Прямой, как мог, поддерживал Сержанта, и странно было, что тот вообще стоит на ногах: похоже, что пулям удалось-таки преодолеть броню жилета. Сержант хрипел, и сквозь сжатые зубы по подбородку тоненькой струйкой сочилась кровь. Сколько же у него еще оставалось сил? Прямой чувствовал, что и сам далеко не в лучшей форме: раненая рука онемела, и хотя боль поутихла, от потери крови одолевала слабость. “Пора делать привал”, — об этом просила каждая клетка измученного тела. Да и о ночлеге не мешало бы подумать.
— Передохнем, — предложил Прямой и, присев на корточки, привалился спиной к сосне. Сержант молча опустился рядом.
— Помоги, — прохрипел он и стал освобождаться от амуниции. Грудь под бронежилетом была черной от крови. Сквозь броню прорвались не все, одна только пуля, но, похоже, что рана была серьезной.
Сержант достал бинты и знаками — говорить ему явно было нелегко — попросил перевязать.
— Сейчас, — просипел он, когда Прямой, как мог, замотал рану, — пять всего минут. Он оперся затылком о смолистый ствол и закрыл глаза.
“Хорошо, пять минут”, — согласился про себя Прямой. Он скинул свой “броник” и перевязал себе руку. Ранение было сквозное, так — пустячок. Плохо, что рана все еще кровоточила. После перевязки он облегченно вздохнул и почувствовал, что тоже проваливается в сон. “Нельзя!” — попытался встряхнуться, но это было сильнее…
И тут же увидел, что лежит под склоном обрыва, а наверху стоят Сержант, его спаситель Сержант, и какой-то, смутно знакомый седобородый старик-монах. А Сержант, он опять совсем непохож на себя: со светлым, да нет — словно нарочно набеленным лицом, в белой до колен рубахе, вышитой красными петухами и, — опять? — с русой бородой. (Было, — удивляется Прямой, — ведь это уже было?) “А он?” — спрашивает Сержант, указывая в его, Прямого, сторону. “Он, брате Романе, покуда останется, — отвечает монах, — для него все еще впереди”. (Кто останется? — ничего не понимает Прямой, и в тоже время, все-таки понимает: это он останется. А кто-то уйдет? Куда?)…
Прямой вздрогнул и, открыв глаза, зажмурился от яркого света: уже рассвело. (Вот тебе пять минут!) Рядом с ним на корточках сидел Ваха, тот самый чеченец из засады. (“Главный”, — как его определил Сержант). За его спиной стоял еще один с автоматом наизготовку. Всего двое — такая вот арифметика. Ваха смотрел на него спокойно и
