и через пару лет стал уже Прямым — уважаемым среди братвы бригадиром и почти что другом Павла Ивановича — Паши Крюка. Мечты о красивой жизни начинали, похоже, сбываться…
В это время Прямой занимался вывозом цветных металлов в Прибалтику, пытаясь поставить под единый контроль весь этот, по большей части, стихийный процесс. Тогда в городе развелась масса самостийных предпринимателей, работающих каждый на свой страх и риск. Дело было весьма прибыльное: покупали на заводах и заводиках за сущие гроши медь, алюминий и тут же перепродавали барражирующим по псковщине в поисках добычи эстонцам дороже в десятки раз. Настоящей границы в полном смысле еще не было, дороги и перевозки контролировали менты, а с ними не мудрено столковаться. Бригада Прямого отлавливала таких предпринимателей-одиночек и, в зависимости от ситуации, отнимала все, или почти все в виде налога. Еще… Еще занимались самостоятельным вывозом крупных партий цветмета прямо в Эстонию, поставками туда же бензина, кабельной продукции и редкоземельных металлов. Сначала это были машины, потом вагоны, десятки вагонов…
Задумывался ли он о сути своих занятий? Безусловно. Поначалу его терзали смутные угрызения совести, хотелось все бросить, вернуться в спорт. И отец первое время возмущался таким повсеместно-неприкрытым расхищением национальных богатств (социалистической собственности, как он по старой привычке все это именовал), но вскоре сам приобщился к махинациям областной администрации с вывозом нефтепродуктов, вляпался, что называется, по самую макушку, однако в итоге прилично на этом заработал. Оправдывался тем, что все равно, мол, все летит под откос: страна, народ, идеалы… Мол, там наверху хапают никого не стесняясь, а чем они, которые все это создавали, хуже?
Но не пошли отцу впрок неправедные капиталы. Запил, завел молодую любовницу, потом потерял службу, и все время без оглядки транжирил деньги. Мать терпела, она привыкла терпеть, куда, мол, в такие годы разводиться. Раньше было проще, можно было пожаловаться, например, в бюро обкома, и товарищи образумили бы “заблудшего товарища”. Сейчас не было такой инстанции, и отец пропадал, занимаясь каким-то мелким посредничеством.
Сергей не вмешивался, возможно, в глубине души даже испытывая мстительное удовлетворение, да и своих проблем было по горло. Он быстро привык к легким большим деньги, к уважению и страху к своей персоне со стороны окружающих (теперь он был для многих своеобразным идеалом крутизны, этаким Рэмбо в местном масштабе), к роскошной жизни, хорошему автомобилю (чем не Америка?) — все это оказалось гораздо весомей укоров совести. Когда в первый раз он угодил в Псковский следственный изолятор, никаких мук раскаяния он уже не испытывал, лишь досаду, что попался, злость и решимость любой ценой продолжать идти выбранным путем.
Отсидев пару лет, вышел и сразу окунулся в прежний водоворот. За это время многое переменилось. По стране прокатилась волна бандитских войн и разборок, обильно сыплющая пулями по сторонам и особенно в сторону верхушки криминалитета. Часть этих пуль долетела и сюда, в древний Псков, смахнув с шахматной доски известного местного авторитета Гапона. Кое-что теперь изменилось и в жизни Паши Крюка. Теперь он превратился в уважаемого всеми коммерсанта, владельца ресторана и двух небольших заводов, а также десятка магазинов и целой кучи торговых палаток в разных концах города. Он стал безупречен в одежде и манерах. И откуда только взялось? Его лицо, и без того мужественное и волевое, просто излучало силу и уверенность в себе. В его империи, — в ее силовых структурах, — нашлось место и для Сережи Прямого, который на зоне заматерел, приобрел жесткий стальной взгляд и отточенный, убойный удар правой. Да, примерно тогда же женился он на молодой красавице Алле, победительнице каких-то там местных конкурсов красоты. Прожили они, правда, недолго, не более полугода: у внешней смазливости всегда больше минусов, нежели плюсов.
А Пашины аппетиты росли. Ему — на удивление — всегда и всего было мало. Вирус жадности расплодился в его организме и сковал немощью доселе быстрый и расчетливый ум. Не думая о последствиях, он бесцеремонно потеснил очень влиятельных людей и верно оттого угодил однажды в полосу зыбучих песков, через которые ему, Павлу Ивановичу Глушкову, преуспевающему и достигшему, казалось бы, самых высот, пройти было уже не суждено…
Все началось на том злополучном обеде в одном из лучших “кабаков” города. При желании, Сергей и сейчас мог возобновить в памяти вид этого, небывало роскошного даже для их круга, стола. Чудный, штучной работы фарфор, привезенный явно специально для этого вечера, потому как не мог он тут быть постоянно. Серебряные вилки, ножи, чайные ложечки, блюда для пирожных… Кто-то все это сюда доставил для единственного застолья, что бы показать его значимость и важность. Чудеса! Да что говорить, люди-то, действительно, были самые-самые. Среди них несколько бледновато выглядели заместители губернатора, да и сам Павел Иванович как-то потускнел и померк, словно мельхиор в сравнении с серебром царского сервиза.
Гостей потчевали паштетом из голубей, седлом барашка, дичью, икоркой и экзотическими моллюсками. Из вин подавали “шабли”, “го-барсак”, “вейндерграф” — это после холодного, а после рыбных блюд — “бургундское”, “макон”, “пети-виолет”, затем “шампанское”; после жаркого — “мускат-люнель”. “Бургундское” слегка подогревали в горячем песке, а “шампанское”, как водится, подавали в больших металлических вазах, наполненных льдом. После фруктов был кофе и сладкие ликеры. Почему-то запомнились безупречно накрахмаленные салфетки, сложенные различными фасонами в виде канделябров, кардинальских шапок и пирамид. Целое их войско блистало белизной в начале обеда, а в конце все они превратились в безобразных уродцев — скомканных, грязных, с самыми немыслимыми оттенками. Они будто вывернулись наизнанку, обнажив отвратительные лиловые внутренности, впрочем, равно так же, как и сами использовавшие их персонажи “дружеского” застолья…
В конце этого-то вечера в курилке и состоялся тот разговор с важным господином из Санкт-Петербурга,
