невысоким, лысоватым, лет под шестьдесят, — такой сидел бы да сидел дома с внуками, — но его пронзительные, колючие глаза так и прошивали Сергея насквозь, пришпиливая к отделанной мореным дубом стене. Чуть поодаль стояли два телохранителя. Одного их них Сергей немного знал по соревнованиям: боксер, мастер спорта международного класса, чемпион Европы; второй, судя по комплекции, борец-тяжеловес. Но оба — не молодые качки, как у Паши, а опытные матерые волки. Такие сами могли бы быть маститыми бригадирами.
Да, у этого господина чувствовался высокий класс. Это следовало и из его поведения: он не крутил вокруг да около, не темнил, но весьма прямо выказал свое неудовольствие и способ его устранения. Предметом этого неудовольствия был Павел Иванович Глушков, а способом… он, Сергей Прямков. Нет, тогда Сергей не дал своего согласия, уж слишком все было неожиданным. Хотя где-то на границах сознания это согласие уже смутно присутствовало… И укрепилось, когда они с Пашей возвращались домой на его, Паши, шикарном “Мерседесе”. Павел Иванович нервничал, он ведь был умный человек и чувствовал, что что-то не так. Он, может быть, даже и нашел бы верное решение, — и наверняка нашел бы! — если банальная жадность не затуманила бы мозги. Ведь понимал, что пытается отхватить слишком много от общего пирога, понимал, чем это чревато, но не имел силы себе отказать.
— Слушай, Сережа, — сказал Павел Иванович задумчиво, пуская красивые колечки сигаретного дыма (он всегда называл его именно так — “Сережа”, и никогда — “Прямой”), — а ведь не хрена они нам не сделают. Кто кроме нас сможет всем хозяйством управлять и обеспечивать порядок? У меня все концы. Ты как думаешь? Опять же, в общак кое-что мы даем. Нет, я слабины не дам. Меня не свалить… — и вдруг неожиданно: — А устрицы сегодня, по-моему, были не свежими, ты не находишь?
Сергей согласно кивнул, то ли действительно подтверждая не первую свежесть устриц, то ли иллюзии Паши на счет собственной неуязвимости. А скорее всего, он просто все более и более уверялся в мысли, что это, действительно, начало конца его всемогущего патрона. Он смотрел на Павла Ивановича, на то, как пепел с забытой в руке сигареты засыпал его дорогой смокинг, и думал, что можно, конечно, сейчас все рассказать о коварном предложении питерского гостя, но только что изменится после этого? Сам заказчик для них был совершенно вне пределов досягаемости. А Павел Иванович все равно не поступился бы, упираясь как бык до конца…
Он думал об этом на протяжении целой недели. Время Павла Ивановича Глушкова кончилось! Для Сергея это стало окончательно ясно. И если не он, то кто-то другой все равно сделает эту работу. Но не понятно при этом, останется ли для него самого место в этом городе и в этом мире? Да, ему этого не хотелось, слишком многим он был обязан Паше, но выбор был не богатый: или он сам, или Павел Иванович Глушков, пусть и благодетель, но человек чужой и не такой уж для него незаменимый. Итак, он согласился. Через две недели состоялась та самая роковая поездка на лесное озеро в глухой гдовский лес…
* * *
Где-то рядом звонил колокол. Редкие, чуть слышимые удары доносились с северо-востока. “Деревня, не иначе, — решил Прямой и прикинул, — километра два. Не осилим…” Но кое-как они все-таки брели. Колокол замолчал, и Прямой шел наугад по выбранным ориентирам, надеясь, что не очень-то отклонится в сторону. Когда стало совсем уже невмоготу, по его расчетам, они прошли метров шестьсот-семьсот. Значит, оставалось еще дважды по столько же. “Нет, не выдюжим…” И вдруг опять бухнул колокол, один единственный раз, но совсем рядом, где-то за ближайшими деревьями. Именно там обнаружилась полуразрушенная каменная ограда, а за ней — покосившиеся кресты и надгробные камни. Лес плавно перетекал через этот поросший травой плитняковый хребет и заполнял собой старый и, как показалось сначала, давно позаброшенный погост. Лишь деревья тут были выше и толще, да пожалуй, постарше, — сплошь усаженные пятнами вороньих гнезд. А ограда давно уже превратилась в часть ландшафта, придавая месту таинственный вид. Чуть впереди виднелась сложенная из такого же плитняка арка ворот, крытая щипцом на два ската.
Они остановились у открытого полукруглого проема с отбитой и осыпавшейся, по большей части, штукатуркой. Распахнутые внутрь тяжелые решетчатые створы красивой художественной ковки, давно вросли в землю. “Экая старина!” — подумал Прямой и тут же заметил красную славянскую вязь, идущую полукругом поверху каннелюра арки. Буквы были стилизованы и достаточно легко читались, складываясь в не очень ему понятную фразу: “Помяни нас, Господи, егда приидеши во царствии Твоем”. А выше этого прошения, написанного, похоже, от лица всех здесь лежащих, в простом деревянном киоте под стеклом висел образок Спасителя, к Которому собственно и обращены были эти слова… В глубину кладбища вела мощеная камнем дорожка, на некотором отдалении упирающаяся в маленькую одноглавую церквушку под четырехскатной голубой крышей. Перед ней — чуть приподнятая над землей паперть; справа — невысокая двухпролетная звонница и один всего небольшой колокол на ней. Он слегка раскачивался, будто кто-то только что отзвонил. Да так, скорее всего, и было, они ведь и шли именно на этот звон. Только теперь у храма никого не было заметно…
— Вот и пришли, — сказал Сержант (точно он!), но так глухо, будто откуда-то со стороны.
Прямой вздрогнул и посмотрел на Романа. Тот все еще пребывал в бреду. Лицо его было искажено гримасой невыносимой внутренней боли, глаза полузакрыты, а губы двигались и что-то шептали, что-то несвязное и непонятное. Но все-таки это именно он сейчас произнес эту вполне осмысленную фразу “вот и пришли”, — будто поставил некую точку в своей собственной судьбе.
— Куда пришли? Ты что-нибудь знаешь? — спросил Прямой, вглядываясь в лицо Сержанта.
Но тот не ответил, и
