Прямой увлек его в сторону храма. “Кто-то же должен там быть? Кто-то ведь только что звонил?”. Под плотный раскатистый аккомпанемент местных чернокрылых насельниц-ворон, — и откуда их столько? — они медленно шли по центральной аллее погоста. Здесь, верно, хоронили самых знатных и состоятельных людей. По крайней мере, богатство надгробных памятников, на удивление великолепно сохранившихся, предрасполагало так думать.
“Его высокопревосходительство, Генералъ от Кавалерии Петръ Борисовичъ Милославский, 1812–1885… Действительный тайный советникъ Иванъ Андреевичъ Богданович, 1825–1889… Его высокопревосходительство, Генералъ-Фельдмаршалъ Владимир Георгиевич Шереметев, 1791–1854… Оберъ-Берггаутманъ Фридрихъ Карловичъ Зедделеръ, 1799–1864…”, — Прямой не разбирался в этих титулах и званиях, но показались они ему очень высокими, уж больно основательны были постаменты, да и сами, утвержденные на них каменные и кованые железные кресты.
Направо и налево разбегались узкие дорожки, но уже не мощеные, а земляные и хорошо утоптанные. “Кто же здесь ходит-бродит в такой глуши? — с сомнением подумал Прямой. — И откуда здесь, в конце концов, все эти генералы?” Тут же взгляд его уперся в большую бронзовую фигуру на тяжелом гранитном камне: военный в полный рост с аксельбантами, эполетами и в треуголке. Под ногами надпись: “Его превосходительство, Генералъ-Майоръ Николай Ильичъ Голенищевъ-Кутузов”. На другой стороне камня было выбито: “Упокой, Господи, душу раба Твоего, идеже вси святии упокоеваются”.
“Неужели тот самый? — изумился Прямой. — Хотя нет, того звали иначе, да и похоронен он в Питере. Возможно, родственник? Мистика чистой воды…”
Что-то странное было в этом дворянским некрополе, с его фельдмаршалами, генералами и тайными советниками — в этакой-то глухомани… Пожалуй, странной была сама возможность его здесь существования. Странной и сомнительной! Но, тем не менее, все выглядело реально: деревья, кусты черемухи; отполированные подошвами ног камни на дорожке, о которые сейчас то и дело цеплял ботинками раненый Сержант; церквушка, явно нуждающаяся в косметическом ремонте, что так бросалось в глаза при приближении; кружащееся над деревьями воронье. “Все нормально, — шептал сам себе Прямой, — чего не бывает в жизни? Мало ли, что...”
Вдруг с протяжным скрипом отвернулась одна из створок тяжелой церковной двери, и на паперть вышел маленький седенький священник в потертом черном подряснике и ветхой скуфейке. Был он худенький и пряменький, как жердочка, с длинной, но совсем реденькой бородкой. А глаза его, на удивление ясные и просветленные, смотрели с теплотой и любовью. Он кивал головой, будто бы давно ждал их, вот, наконец, дождался и — рад радешенек. И, похоже, что на самом деле так и было…
— Здравствуйте, мои дорогие, — сказал батюшка высоким стариковским фальцетом, — хорошо, что пришли. Кому церковь не мать, тому Бог не отец...
— Благословите, батюшка, — это попросил Роман, пришедший вдруг в совершеннейшее сознание. Он распрямился, и Сергей с удивлением почувствовал, что Сержант уже более не опирается на его плечо.
— Бог благословит вас, дети, — перекрестив их, сказал священник. — Житие мира сего изменчиво и подобно пишущему некоторые только слова на листе; и имеющему возможность, когда пожелает, прибавлять к ним и убавлять, и делать перемену в буквах…
— Батюшка, помогите, — не совсем вежливо прервал его Прямой, — товарищ мой умирает, помочь ему надо, плохо ему…
— Хорошо, хорошо, мой дорогой, — сказал старец и, приблизившись, коснулся руки Романа. — Ему хорошо, он сейчас счастливый…
“Ненормальный он, что ли?” — подумал про себя Прямой, а старец уже продолжал:
— Жизнь будущая подобна рукописаниям, начертанным на чистых свитках, запечатанных царскою печатью, в которых нельзя ничего ни прибавить, ни убавить. Поэтому, пока мы в жизни сей, и пока имеем власть над рукописанием жизни своей, постараемся сделать в нем дополнения добрым житием, станем покаянием изглаждать в нем недостатки прежнего жития. Ибо, пока мы в этом мире, Бог не прилагает печати ни к доброму, ни к худому, до самого часа исшествия от земной жизни. Как сказал святой Ефрем, подобает нам размыслить, что душа наша подобна готовому кораблю, не знающему, когда подует на него ветер, и воинству, не ведающему, когда протрубит труба бранная … Поэтому должно нам приуготовляться и снаряжаться пред оным грозным днем, пред этим мостом и пред этой дверью нового века. Пойдем, сыне, под святую церковную сень к святому и избранному стаду Христову, к обществу избранных Божиих. (“Да нет, он точно не в себе!” — опять подумал Прямой).
— Батюшка Алексий, это же вы, — растерянно произнес Роман, — Как? Почему вы здесь?
— Пойдем, сыне, на аналое ждут Крест и Евангелие, Сам Спаситель стоит и рцет: “Приди ко Мне, труждающийся и обремененный странник, и Аз упокою тебя”, — старец увлек за собою Романа и тот послушно пошел, как овца за пастухом. Это выглядело именно так, несмотря на миниатюрность священника и огромные габариты Сержанта.
— Постойте, — крикнул Прямой, — где тут врач? Я за врачом…
