“Лихоборы”… То же самое в Восточном, Северо-Восточном и других округах столицы.
Весной девяносто пятого они накрыли в Москве банду Сулейманова, специализировавшуюся на взятии заложников из мирных граждан. Действовали бандиты нагло и бесцеремонно. На их счету было не менее сотни захватов. Преступники отличались особой жестокостью и цинизмом, многие заложники были убиты. Эту группировку долго и упорно разрабатывали, чтобы накрыть сразу всех. А они ускользали, — похоже, кто-то из Конторы им сливал информацию. Пришлось на ходу менять тактику, секретиться даже от многих из Конторы. Сам Сулейманов подолгу пропадал в Ичкерии, потом возвращался за живым товаром, опять исчезал… Это длилось больше шести месяцев. Потом их все-таки взяли в гостинице “Берлин”, что в Юго-Западном округе. Взяли удачно, без потерь в личном составе, но Сулейманову с несколькими подручными удалось скрыться. Вскоре они всплыли в Ичкерии в зоне боевых действий под крылом полевого командира Асланбека Гериева. После перепроверки этой информации их группа отбыла в Чечню…
“Шестьдесят пять боевиков убиты в ходе боя у чеченского населенного пункта Центорой. Федеральное подразделение уничтожило три долговременных огневых точки и лагерь боевиков, зенитную установку и миномет. Были освобождены двадцать четыре заложника. Захвачены крупнокалиберный пулемет, станция космической связи, боевая разведывательная машина десанта и автомашина УАЗ с боеприпасами. В ходе операции российские военнослужащие потерь не понесли”.
Никто из читавших эту военную сводку, кроме, разумеется, узкого круга особо осведомленных лиц, не подозревал, что этих самых “не понесших потерь российских военнослужащих”, насчитывалось всего-то десять человек, и были они, собственно, вовсе не военнослужащими, а специальной группой ФСБ — профессионалами высокого класса, действующими быстро, слаженно и хладнокровно. В операции особо отличились капитан Алексей Круглов (оперативный псевдоним “Охотник”) и капитан Роман Лукин (оперативный псевдоним “Сержант”).
Асламбек Гериев, Султан Сулейманов и большинство из их окружения были уничтожены, заложники освобождены…
Так было всегда, когда им противостоял враг. Враг как враг, пусть жестокий, пусть безжалостный и циничный… но враг. А когда и не друг и не враг, а… коллега? Через два года на Ставрополье такой вот коллега из местного управления в непринужденной беседе предложил Кузьмину не больше не меньше, как стать предателем. “Нужно смотреть на вещи шире, — говорил он вольготно развалясь на заднем сидении “Мерса”, — как, например, господин генерал Калугин…”. Но для кого это пример? Кузьмин хорошо помнил слова Тургенева, с юности запавшие ему в душу: “Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись; горе тому, кто это думает, двойное тому, кто, действительно, без нее обходится”. Увы, слишком многие сегодня научились этой горькой науке — жить без Родины — или, что еще хуже, отщипывать от ее большого и сильного тела кусочки живой плоти и продавать разномастным стервятникам. Шевченко как-то с грустью написал: “в ком нет любви к стране родной, те сердцем нищие калеки…”. И вот человек в российских погонах — но человек без Родины — прямо в лоб предложил ему сто тысяч баксов за небольшую, как пояснил он сам, услугу. Услуга, и в самом-то деле, простая — посредничество в освобождении брата одного из влиятельных полевых командиров. А потом еще и пролонгацию сотрудничества: по пятьдесят штук за каждый единовременный слив интересующей его клиентов информации. Кстати, тут же в “Мерседесе”, впереди, рядом с водителем, сидел и сам клиент-кавказец…
Что было ему делать? Застрелить обоих? Или застрелиться от унижения самому? Он сообщил об этом “интересном” предложении в Управление собственной безопасности, но дело завершилось ничем. Замяли! А того самого “коллегу” перевели в Краснодар… с повышением. “И все-таки их немного, — убеждал себя Кузьмин и, наконец, совсем утвердился в этой мысли, — они — лишь пена, которая вскипела и, быть может, долго еще будет вскипать. Но какие силы у пены? Подует ветер и снесет ее, ибо нет у нее и малейшего корешка, чтобы где-нибудь утвердиться. Пусть и много порой этой пены, пусть порой кого и захлестнет, но все равно — нет, и не будет у нее силы держаться…”
А еще через два года другой, уже столичный коллега с нижнего этажа, отдал тот самый роковой приказ. Это было в знойный июньский полдень на Псковской земле, под шепот листвы и, увы, кроме него никому неслышную мелодию безоблачного летнего неба…
* * *
Прямой ничего не знал о жизни полковника, но почему-то чувствовал к этому человеку глубокую симпатию. Это было новым и весьма странным для него чувством. Следователь Генрих Семенович, и вдруг — приятный ему человек? Следователь… Прямой подошел к кресту и осторожно коснулся свежего соснового дерева. Какой-то живительный ток из земли через сосновую плоть креста промчался сквозь его усталое, измученное тело, наполняя его жизнью и силой. Промчался и опять ушел в землю. Потому что “из земли взят и в землю отыдеши…”, потому что сила плоти от земли, а душа от неба, от Бога и туда же вернется, если будут на то у нее силы… Все это колесом совершенно быстро провернулось у него в голове, и быть может было не вполне осознано, но задело какие-то важные умные струны, так что зазвучало внутри, и задрожало от предчувствия чего-то грядущего сердце…
А дальше… совсем немного дальше, на таком же кресте он увидел фотографию Алеши-Охотника. Тот весело и озорно улыбался, и совсем не верилось, что где-то там, в глубине, лежит его неживое тело. Нет, не верилось! Рядом, под грядой свеженарытой земли, распахнула чрево пустая могила. Лишь взглянув на нее, Прямой понял, что совершенно точно знает, для кого она вырыта. Будто кто-то загодя шепнул ему об этом, а он сейчас как раз и вспомнил. Он даже обернулся назад, пытаясь разглядеть затерявшуюся среди деревьев церковь, и прошептал: “Эх, Сержант, Сержант…”
