пахнет! Не подходи близко, ненавижу этот дух. Испортили парня! Говорила тебе: не верь мертвым, какой в их словах прок?
— Изыди! — махнул на нее рукой Прямой, сам не понимая, почему, возможно вспомнив что-то из фильмов ужасов.
— И этому научили? — хрипло рассмеялась Папесса. — Только этим меня не возьмешь. Чепуха! Нет у тебя на меня силы! А ты изменился! Ай, ай, ай! — она, как китайский болванчик закачала головой, — Только посмотри на него, ром!
Чуть в стороне Прямой увидел старого цыгана. Если раньше тот лишь отдаленно походил на гдовского партизана, то теперь, бесспорно, это был настоящий лесной воитель. Затертый его треух перечеркивала широкая красная полоса, а на груди перекрещивались две пулеметные ленты. В руках ром держал трехлинейку с примкнутым штыком. Теперь вполне уместны были и плащ-палатка, и галифе, и яловые сапоги. А вот золотозубая его улыбка выглядела сейчас совсем иначе: не добродушно, как тогда, а совсем даже наоборот. Цыган смотрел на болтающийся на плече у Прямого “Кипарис”, и штык его винтовки угрожающе перемещался из стороны в сторону.
Первая встреча с этой подозрительной парочкой осталась в памяти просто как странное приключение. А сегодня он нутром чуял во всем происходящем некий злой умысел. Какая-то осмысленная, враждебная сила пыталась запутать его, запугать, и увести за собой. Ох, не хотелось ему туда!
— Не до тебя мне, старуха! — собрал он свой голос в один угрожающий хрип. — Идти мне надо, не закрывай дорогу! — он решительно положил руку на “Кипарис”.
— Иди, иди, болезный, кто тебя держит? — ощерилась злобной улыбкой старуха, — Иди, если сумеешь.
Прямой пытался двинуться с места, но ноги словно приросли к чему-то там под упавшей листвой, будто к какой-то стальной плите.
— Что, не выходит? — довольно рыкнула Папесса. — Так тебе! И пукалку не трожь! Кто ее боится, она скорее тебя самого и пукнет! Слушай, что я скажу…
Прямой напрягся так, что кровь с силой застучала в виски, но ноги ему не повиновались и он, смирившись, оставил пока попытки освободиться.
— Я про женитьбу. — продолжала Папесса, — Она предрешена была от начала. Глупо противиться, ой глупо, милок. Россия ваша, она лишь по имени великой осталась, а так — вышла вся ее прежняя величина. Слишком долго она безрассудно билась головой о древо истории — вот, и вышел весь ее разум. Стоит она теперь, пусть и сильная еще телом, но без ума. Какой же прок в такой ее силе? А Запад, он сохранил в себе всю древнюю мудрость, в нем все знания Сераписа, тайны древних мистерий, книги Тота Гермеса Трисмегиста, удивительная мудрость Хирама Абиффа, Розенкрейцера, Парацельса. Но Запад, напротив, одряхлел телом, необдуманно растратив свои силы по пустякам. И вот, через таинство химической женитьбы они сольются в новое совершенное творение с сильным телом и могучим разумом. Россия стряхнет с себя жестокий тысячелетний гнет церкви и вздохнет полной грудью… Это будет. Я знаю! — Папесса говорила очень громко, почти кричала и глаза ее пылали жутким багровым огнем. — Но прежде люди утратят веру в Бога, — так предрекал лесной пророк Мюльхиазль, люди не будут любить друг друга и христианская вера уменьшится так, что уместится в одну-единственную шляпу. Веру из человека можно будет изгнать единственным ударом кнута, потому что люди перестанут сопротивляться неверию. Так предрек пророк Мюльхиазль! Все это будет, и все это уже происходит!
— Ты, верно, бредишь старуха. Никто не лишал разума нашу Россию. — негромко сказал Прямой и почувствовал, что избрал верные слова, потому что Папесса неожиданно осеклась и замолкла. — И никто не в силах это сделать. Есть, есть еще люди готовые до смерти служить ей. Я знаю их, и ты меня не обманешь…
— Не верь мертвым, — прошипела старуха, — я же тебе говорила…
Но Прямой уже не слышал ее. Ему виделись могилы полковника, Алексея, Романа… Кресты над ними и то, как сияли они золотом в лучах восходящего солнца, словно увенчанные ярчайшими золотыми коронами. Он видел и сами фигуры друзей, поднявшиеся вдруг до самого неба и руками, огромными как огненные острова, бережно поддерживающие ствол теряющегося в высоте древа, словно сотканного из белого огня. И он понял, что это древо России, что оно никогда не рухнет, потому что неутомимы эти руки, и над ними не властно ничто в этом мире…
Он купался в море не обжигающего белого пламени и не заметил того, как куча старой листвы вдруг взорвалась под Папессой, как взметнулась вверх черным густым облаком, в котором бесследно растворилась цыганка. Как в бессильной злобе колол его штыком старый ром, но сталь гнулась, будто кусок картона и, наконец, совсем отвалилась, а ствол вдруг искривился и каплями потек на землю, словно плавящаяся в огне пластмасса. Не видел он, как трусливо убегал потом старый цыган, петляя меж черных деревьев. Как вдруг в одно мгновение весь этот гиблый лес подернулся мутной пеленой и обратился в нормальный сосновый бор, открытый для солнца и тепла. Ничего этого он не видел, потому что его рука и плечо запылали вдруг невыносимым жаром, наполняя губительной лихорадкой все тело и вытесняя сознание прочь …
Тело его лежало под сосной, и парящие высоко над ним зеленые хвойные облака закрывали его от
