затылке — тут никто не повинен. Но вот ее имя — оно-то было вполне в их воле?
Ранней весной она пыталась еще сопротивляться, но ближе к лету — капитулировала. Или нет: скорее она меняла тактику. Летом она будто никого и не замечала, всегда была задумчива, тороплива, иногда — деловита, но всегда одинока. Это просто было написано на ее лице: я одинока и я ни в ком не нуждаюсь!
У Евгении была двухкомнатная норка в районе ближнего Завеличья, на первом этаже старой пятиэтажки. Ее норка, где, запирая дверь, она преставала быть ни в ком не нуждающейся и одинокой, а становилась сама собой — то есть маленькой серой мышкой, неслышно передвигающей лапками, любящей тепло и горячее молоко. Дома, в окружении множества книг, она была не одинока (или, быть может, почти не одинока?), хотя и жила одна. Уж восемь лет как. Ей исполнилось тридцать один, когда умер ее отец. А ему — восемьдесят два. Вот таким она была поздним ребенком! Мать родила ее в сорок два, отцу же перевалило за пятьдесят…
История их семьи столь переплелась с историей Отечества, что Евгения, историк по образованию, смотрела в свое прошлое, как в школьный учебник — так все совпадало. Она любила ретроспективы и, могла сидя в кресле, долго вглядываться в освященную тусклыми фонариками улицу истории и рассматривать блуждающие там тени. 1905 год, январская трагедия в Петербурге, Манифест, Революция…, а в семье ее деда, Евдокима Петровича, рождается первенец Трофим, старший брат ее отца. В 1909 на свет появился ее отец, Михаил Евдокимович. Дальше… Дальше — Первая Мировая и трагический 1917, год отречение Государя-Императора от Российского престола. Возможно, где-то совсем рядом от того исторического вагона царского поезда находился и ее восьмилетний отец. Возможно, потому что часто приезжал с отцом в Псков по купеческой части. Такой был в их семье порядок: сызмальства приучали к родительскому ремеслу. Революция… Гражданская… Смерть широко машет своей острой косой. Под один из таких неумолимых взмахов попадает почти вся их семья, кроме отца. Революция безжалостна, а смерти все равно… Отец не покидает родных мест. Он сельский учитель, он учит детей… “Мы не рабы, рабы не мы…”. Не имея своего угла, ютится у родни, но, там где следует, о нем все еще помнят. В начале тридцатых он получает свою пятерку, отбыв которую отправляется на поселение в Сибирь. Ему легче, чем прочим — он один. И еще долго, долго — он все так же один…
Женился он в пятьдесят третьем. На радостях скоропалительно, словно головой в омут, но, на удивление удачно. Маме исполнилось тридцать пять, она не была красавицей, но — необыкновенно светлой и доброй. Вокруг нее как бы все время горел свет, по крайней мере, Евгения запомнила ее именно такой — в ореоле света. Через год родилась ее старшая сестра, а спустя шесть лет и она сама — поздний ребенок. Мама умерла, когда ей только-только стукнуло шестнадцать, и в их доме словно погас свет. В этом темном опустевшем доме отец ни как не смог научиться жить один. Тогда-то он и вспомнил про свою Псковскую родину. И они вернулись — он и Евгения. Старшая ее сестра Маша давно отпочковалась и жила своей семьей.
Отец купил в Пскове кооперативную квартиру, а она поступила в пединститут на историко-английский факультет… Удивительное дело: оказывается в этом городе у них были родственники — семья Григория Петровича Прямкова. Правда, родственники очень дальние. Григорий Петрович был человеком известным, важным и, как выяснилось, совсем не нуждающимся в сохранении родственных отношений с пришлыми сибиряками. “Ты, это... — сказал он ее отцу при первой же встрече, — не очень-то на меня рассчитывай. Не настолько я и власти имею. Да и родня мы с тобой — седьмая вода…” Вообразил, наверное, что дальний родственник с сомнительной биографией будет домогаться у него, парторга большого завода, каких-либо протекций. Поэтому и расставил все по своим местам. Нет, ошибался он: не стал бы отец просить, не тот был человек. Но Григорий Петрович об этот не знал, поэтому, верно, и сына своего, девятилетнего Сережку, отправил в другую комнату, ограждая от слишком близкого знакомства. Но вышло так, что жить им пришлось в соседних дворах, и прознавший об этом Сережка частенько тайком от отца прибегал к ним, с упоением слушая рассказы Евгении о Сибири.
А город… Сначала он показался Евгении недобрым и даже враждебным. После сибирского радушия и хлебосольства здешние жители представились ей мелочными и склочными, а могучие крепостные стены и башни — так просто пугали. Но постепенно все в ее восприятии выправилось к лучшему. Она знакомилась с городом, узнавала его. Она обошла каждый его уголок, прикасаясь к седым от древности камням, и ей даже казалось, что она обоняет дух его старины. Его история, легенды завораживали, и сибирские просторы постепенно поблекли в ее памяти.
Окольный город, Полонищенский конец, Мокролужская сотня — удивительные названия удивительных времен! В этом месте находились Поганкины палаты — уникальный памятник семнадцатого века. И даже не памятник, нет, а само время, уловленное тенетами неизвестного архитектора и воплощенное в камне. Глядя на эти стены, она, как думалось ей, видела подлинное лицо времени, не придуманное, а самое настоящее. А легенды? Сколько их было? Ах, если бы она занималась фольклористикой, а не историей… Сам Сергей Поганкин, например, богатейший купец, который был и “головою таможни”, и “головою кабацкою”, и еще “головою денежного двора”. Такое положение и такая странная для христианина фамилия — Поганкин? Это чем-то надо было заслужить! И вот тебе объяснения, сохраненные в народных быличках. Тут и “поганый”, “бесовский” клад, якобы положивший начало купеческому богатству; тут и дружба с “погаными”, то есть неправославными по вероисповеданию иноземными торговыми гостями, и сношения с разбойничьим атаманом; и сам царь Иван Грозный, в сердцах обозвавший купца “поганым”. Выбирай, что более по душе…
И так в каждом “конце”, в каждой “сотне” древнего города. Каждый его уголок имел теперь свое имя и свое узнаваемое лицо. Евгения приходила в Покровский комплекс и издали еще кланялась набухшей от важности, похожей на опившегося хмельной медовухи тысяцкого начальника, Покровской башне — важной и сановитой, одной из самых вместительных по объему своего каменного чрева в Европе. И та, хотя и пыжилась, но все же едва заметно кивала в ответ. А рядом — маленькие близняшки, храмы Рождества и
