важное; про то, что чемоданчик этот на сохранении у Марии Сергеевны, старой учительницы, которую хорошо знала и она сама; про условный звонок с паролем; и про то, что следует делать потом.
— Хорошо, — сказала она напоследок, — я помогу тебе, а ты бросай все и уезжай, иначе погубишь себя.
— Ништяк, — ответил он и окончательно этим ее сразил…
Прошли месяцев шесть, а от Сергея не было ни слуху, ни духу. Жизнь Евгении вяло перетекла из зимы в весну и далее в лето. Она так же, по большей части, пряталась в своей норке, стремясь забраться сюда поскорее из школы. А в городе творились страшные вещи. В Мокролужской сотне — в ее любимейшем месте — в кого-то стреляли и даже убили. Средь бела дня. Это потрясло всех! Областные власти, через подведомственные им СМИ, накатывали волну на мэрию: вот, мол, до чего довели город своей безалаберностью и разгильдяйством. Те через единственный свой рупор — ежедневную городскую газету — неуклюже оправдывались и, как могли, в свою очередь, поносили губернские власти. Обыватели пребывали в растерянности. А Евгения… она почему-то была уверена, что тут не обошлось без участия Сергея. Об этом ничего не сообщалось, но она чувствовала сердцем. Вскоре позвонила Мария Сергеевна…
В эту ночь Евгении не спалось. Вечером, как заснула, приснился отец. Он смотрел на нее и молчал. Смотрел и молчал. И читалась в его глазах какая-то неизбывная, совсем неземная грусть. И она почему-то молчала. Так и проснулась, ничего не сказав, ничего не услышав. Посмотрела на ходики: два часа пополуночи и поняла, что не уснет. “Папа, как ты? Тебе плохо? — прошептала она, не зная, чем ему можно помочь. — И мне плохо, папа…” В преклонные годы ее отец стал усердным прихожанином Свято-Троицкого собора. Ходил на службы по воскресеньям и в праздники. “Отдохни, отец”, — говорила она поначалу, но он качал головой: “Надо, Женечка! Надо”. Почему “надо” — он не умел объяснить. Пытался, но, должно быть, и сам точно не знал. Слишком поздно в нем это проявилось. Будто проснулась однажды генетическая память предков — истово православных во многих поколениях. Он вдруг почувствовал важность и совершеннейшую для себя необходимость бывать на богослужениях и принимать Святые Тайны. Евгения более не мешала ему, а он не мог передать то, что сам принял не рассудком, а каким-то высшим чутьем, без всяких на то аргументов; ей же нужны были аргументы. Прежде чем принять, ей хотелось понять.
Было еще вот что: отец, когда возвращался после долгой службы, заметно менялся, на него было легко и приятно смотреть. Объяснить Женя себе этого не могла, но это повторялось от раза к разу. “А я молюсь за вас с Машей, и за маму нашу молюсь, чтобы упокоил ее Господь”. — “Хорошо папа, — говорила она, — это, наверное, хорошо”. — “Я хочу, чтобы и ты за меня молилась, — просил отец, — непременно молись и в церкви бывай” — “Обязательно, папа”, — обещала она и верила, что так все и будет. Отец умер, а она… она, увы, почти что не следовала своему обещанию. Ходила всего один-два раза в год в собор, ставила свечу и все. “Прости папа, — отчего-то вдруг застыдилась она сейчас, — прости, я схожу, завтра же схожу…”
А в шесть утра зазвонил телефон.
— Алло? — спросила она, а сердце замерло, чего-то тревожно ожидая.
— Простите, Евгения, это Мария Сергеевна, — голос старушки был совсем слабым, чуть слышным. “Больна” — догадалась Евгения и поспешила успокоить:
— Не волнуйтесь, я все равно не сплю. Не волнуйтесь.
— Евгения, я себя очень плохо чувствую, — сказала Мария Сергеевна, — в больницу поеду сегодня, а как там — неизвестно. Заберите, пожалуйста, чемоданчик вашего брата, а то вдруг что... Он, ведь, наверное, важен?
— Да-да, не волнуйтесь, я сейчас же приеду, — пообещала Евгения, — максимум через час. Дождетесь?
— Конечно, дождусь, особенно можете не спешить.
Но когда через пятьдесят минут Евгения подошла, у подъезда Марии Сергеевны стояла “скорая”. “Вот тебе и не торопись!” — подумала она, быстро поднимаясь на третий этаж. Дверь была не заперта. Молодая женщина-врач помогала старушке собрать все необходимое для больницы.
— Вот, совсем невмоготу стало, — извинительно пожала плечами Мария Сергеевна, — возьмите на кухне на столе, я приготовила.
— Вы не беспокойтесь, я найду, — Евгения быстро скользнула на кухню и, взяв лежащий прямо на столе дорогой атташе-кейс, пожелала на прощание: — Вы поправляйтесь, Мария Сергеевна, обязательно поправляйтесь!
На улице она в растерянности замерла: “Что делать? Домой?” Но тут вспомнила, что обещала сходить в собор. “Что ж, — решила, — заодно и за Марию Сергеевну поставлю свечу”.
Она пришла в собор еще до начала литургии и выстояла до самого конца, хотя было сильное желание уйти.
