Бабулька за свечным ящиком, вручив ей три рублевые свечки, проворчала себе под нос, но так, что Евгения расслышала: “Ходят, голову платком не покрыть — срамота…” Но не будешь же ей объяснять, что специально не собиралась идти в храм, что так уж сложилось.
Потом она сидела на скамейке рядом с высоким соборным крыльцом. Домой идти не торопилась. Солнышко припекало, и мощеная камнем площадь вдыхала это полуденное тепло, постепенно превращаясь в пышущую жаром каменку деревенской бани. Сотни голубей, совсем не пугаясь, прогуливались у ее ног. А если кто-то бросал хлеб или семечки, они, подобно штормовой волне, всем скопом обрушивались туда и кипели там шумным живым водоворотом, пока не подбирали все до последнего зернышка.
Евгения прикрыла веки и будто слегка задремала. Сквозь расслабленную дрему слышала она, как звучно цокали по камням площади чьи-то каблуки, как экскурсовод заученно-монотонно излагал очередным измученным жарой экскурсантам предания давно минувших дней. И так он был вызывающе безучастен и равнодушен к звукам, рождаемым собственным языком, что вся его говорильня больше напоминала оглашение инструкции по использованию пылесосом. Скукотища! Ей хотелось продраться сквозь липкую сонную истому и прекратить это грубое посягательство на историю. Ее историю! В самом деле! Ведь это не досужая выдумка — действительно, водили здесь склонивших головы плененных крестоносцев, взаправду шумело буйное народное море, именуемое “вече”, и, звучно цокая по булыжникам, подобно сегодняшним экскурсантам, скакал на палочке юродивый Николка, что-то себе напевая…
* * *
Соборная площадь была покрыта снегом, кое-где утоптанным, а местами наваленным непролазными сугробами. Босой человек в длинной ветхой рубахе скакал на палочке и что-то тихо себе напевал. Никого не дивил его чудной вид: всегда, - и стужу, и в ненастье, - лишь рубище прикрывало его никогда не знавшее покоя изможденное тело. Это был всем известный блаженный Никола, по прозванию Салос…
Воскресения день зачинался над богоспасаемым Псковом — второй воскресный день Великого поста. Во всех концах города звонили колокола. Множество разнящихся в тембре голосов, поднимаясь в небо, сливались в общее облако звука, которое медленно плыло уже единым звоном над куполами церквей, числом уж никак не менее ста, над крышами каменных купеческих палат, над торговыми рядами, над крепостными стенами и растворялось где-то в бескрайних голубых озерных далях. А улицы были заполнены людьми. Повсюду стояли столы с угощением, постным конечно, но обильным и разнообразным, что рождало атмосферу праздника. Вот только лица людей были сосем невеселыми. Даже нищая братия, извечно кормящаяся 'от щедрот государевых', попритихла и не испрашивала, как водится, подаяния. Многие плакали и лишь дети беззаботно резвились, не ведая о надвигающейся беде. Среди них скакал на палочке и юродивый Никола, неведомо как оказавшийся тут, на городской улице, по которой вот-вот должен проследовать царский поезд. Государь Иоанн Васильевич вчера прибыл из Новгорода, и, опережая его, примчались во Псков слухи о учиненном там неслыханном кровавом погроме. Псковский воевода Юрий Токмаков, силясь рассеять все подозрения в измене, приказал накануне всем горожанам с хлебом-солью выйти встречать Государя и бить челом, взывая о милости. Что-то будет?
Но вот уже и приблизился двигающийся из Любятово царский кортеж. Люди пали на колени и били поклоны, взывая к небу: “Господи, помилуй нас!” А глаза царя горели лихорадочным огнем, предвещая беду. Неожиданно, прямо под ноги царскому коню, выскочил на своем деревянном скакунке юродивый Николка. Он возвел ясные очи на Государя и пропел будто бы детскую скороговорку. Но совсем не безобидно прозвучали эти его слова, так что затрепетали и замерли в страшном ожидании все, кто был рядом.
— Иванушка! Иванушка! Покушай хлеба-солюшки, а не христианской кровушки! Иванушка! Иванушка! Покушай хлеба-солюшки, а не христианской кровушки!
Вздрогнул царь и вперил грозный взгляд в юродивого. Вспомнил он вдруг другого божьего человека, прозванного на Москве Василием Блаженным. Вспомнил, как однажды плакал тот горько на улицах города, а наутро выгорела вся Москва. Было это двадцать лет назад, но будто сегодня. “Нет, — подумал, — нельзя трогать юродивого, Бог накажет'. Но и так оставить нельзя… Сдвинул Иоанн сурово брови и хотел что-то приказать опричникам, но юродивый вдруг скакнул в толпу и исчез, словно растворился в воздухе. Государь задумался и так, молча, доехал до Троицкого Собора, будто и не замечая склонивших пред ним спины подданных. У колокольни опять явился пред ним блаженный Николка — и как только успел наперед всех? Он настойчиво приглашал Государя зайти в свою келью. “Послушаюсь юродивого, — решил Иоанн, — быть может, скажет мне Божий суд?” Как вошел, вздрогнул и застыл от неожиданности: в убогой келье на лавке лежал огромный кусок свежего мяса.
— Покушай, покушай, Иванушка, — радушно предложил юродивый.
— Да как ты смеешь! — разгневался царь. — Я христианин и в пост мясо не ем!
— Мяса не ешь, а людей губишь, — смиренно сказал Никола, — кровь христианскую пьешь и суда Божия не боишься!
Как ошпаренный выскочил Грозный Государь из кельи юродивого. Его душила злоба. Велел он снимать колокола и грабить ризницу. Но опять безбоязненно подступил к нему блаженный:
— Не тронь нас, прохожий
