— Я бы конечно вышвырнул тебя вон, — совершенно ровно, без всякой злости, сказал Сергей, — но пообещал себе подобного не делать. Так что — пошел вон сам.
— Гонору в тебе полно, — майор встал и ткнул пальцем Сергею в грудь, — но скоро ты запоешь иначе, обещаю! Я тебя завтра же закрою, гнида, в прессхату! Пойдешь у меня по самой гнилой статье, бомжата!..
— Тогда, до завтра, — сказал Сергей и указал рукою на выход. Когда дверь, наконец, закрылась, Сергей взглянул на часы: было без пятнадцати минут девять.
* * *
В девять вечера Фока закончил все дела и, сидя в джипе, размышлял, куда бы поехать отдохнуть. “Только не в «Мефисто», — поморщился он, вспомнив вчерашнюю отвратительную до рвоты тамошнюю девицу Лолу, с которой, одурманенный коньяком, провел вечер и ночь. “Начну с «Олимпии»”, — решил он, наконец…
Через пять минут, когда он неторопливо ехал по вечерним городским улицам и с глубоким чувством собственного превосходства поглядывал на прохожих, звякнул мобильник. Слышно было отвратительно, так плохо, что он до конца так и не понял, кто звонит. Но, безусловно, кто-то свой, потому что, то и дело слышалось “Фока… братан…” Уловив таки общий смысл, он уяснил, что его ждут в аэропорту на какой-то важной стрелке. В этот момент он как раз проезжал по мосту через Великую у Покровского комплекса и, странное дело, хотя в голове еще не созрело никакого решения (“ехать? нет?”), руки уже, будто подталкиваемые неведомой силой, повернули баранку вправо. Джип, набирая скорость, обогнул навечно застывшую над речной кручей “тридцать четверку” и рванул в сторону Лепешей. Забыв про осторожность и удивляясь сам себе, Фока ехал на эту непонятную стрелку. Он — хитрый лис, который и в сортир заходил не иначе, как трижды оглянувшись по сторонам. Что-то со всем этим было не так! Он мысленно напрягся, прислушиваясь к себе, но в голове было как-то странно пусто. Что-то там, в этой пустоте, весьма необычно звенело, будто кто-то наглый и бесцеремонный то и дело теребил натянутую веревку…
У мебельного комбината он повернул налево к железнодорожному переезду. Когда до шлагбаума оставалось метров тридцать, его машина — всегда абсолютно безотказная — вдруг заглохла. Это почему-то его совсем не удивило. Он, даже и не пытаясь ее завести, просто открыл дверь и вышел наружу в темноту и мороз. Постояв лишь мгновение, он тут же зашагал в сторону железнодорожных путей, едва виднеющихся во мраке. В голове, перекрывая звон, зазвучал тревожный набат. “Стой, нельзя!” — кричал некий внутренний часовой, нажимая на экстренные сигнальные кнопочки. Но разум его этого уже не слышал, он, словно куда-то провалился, в какую-то глубину и оттуда с недоумением выглядывал наружу, не имея возможности хоть как-то вмешаться в ход событий. Ноги же передвигались, подчиняясь некой неизвестной силе.
“Я сплю? — попытался успокоить себя Фока. — Конечно же, я сплю…” Но это, увы, было совсем не похоже на сон. Скорее на безумие — страшное, неотвратимое и погибельное… Поднимаясь на невысокую насыпь, он поскользнулся, упал в снег и больно ударился о мерзлую щебенку. Коленку сильно саднило, и это неопровержимо свидетельствовало, что все происходит наяву, в реальности. Тем временем, его совершенно неуправляемое тело, шагало по шпалам прочь от переезда. Безумие продолжалось. Рядом с ним невесть откуда появился невысокий человек в треухе, в руках он держал винтовку с примкнутым штыком и что-то угрожающе шипел прямо в ухо. Разум, никак не желающий выползать из плоскости обыденного сознания, предположил, что это боец местного вохра, но как-то шатко и неуверенно. И совсем скоро, когда они вошли в освещенную прожектором зону, это предположение вовсе рассыпалось в прах, потому что обнаружилось, что странный мужичок — пожилой фиксатый цыган с пулеметными лентами поперек груди. Он перестал шипеть, и принялся, развязано кидая пальцы, нести какую-то ахинею: “Балабас тебе, а не бобы… дохал бы себе… папа-Влада будет тебя жучить… а копача зачурают , в натуре…” и что-то еще, совсем уже непонятное. Не смотря на всю внешнюю комичность этой фигуры, веяло от нее необыкновенной нечеловеческой злобой; хотелось отвернуться и больше никогда ее не видеть. Но отвернуться Фока не мог, как и просто даже закрыть глаза. Он видел и боялся; он чувствовал, что тело слабеет от страха, особенно в нижней части живота, где, к великому его стыду, вот-вот готов был зажурчать ручеек.
И все-таки это были лишь семечки-цветочки. Впереди на их пути обнаружилась преграда, в которую они благополучно уперлись. Вернее ткнулся в нее Фока, а цыган бесцеремонно напирал сзади. Это нечто, стоящее на рельсах, было, похоже, обыкновенной дрезиной, и там, укутавшись мраком, восседала некая фигура, похожая на большую бесформенную кучу.
— Что встал, Ермолай? — шипел сзади цыган — пошел вперед, абротник .
— Ну, это ты, скажем, загнул, — прозвучало низким хрипом из темноты. — Конокрад у нас, положим, один — ты! А паренек в этом не был замечен. Это точно известно. Паренек этот наш, нашего корня. Жаль, не повезло ему. А так — наш, наш…
Тут Фока почувствовал, что тело его медленно высвобождается от таинственного плена, и он может шевелить языком:
— Кто вы? Что вам надо?
— Если по правде, — прозвучало из темноты, — то мы твои друзья, лучшие-прелучшие, и нам отрадно твое бесстрашие. Все, видишь ли, боятся Судию, а он нет. Сказал — и нет рядом Ангелочка-охранителя. Услали! А мы тут же рядом! Храбрец! Молодчина! Пятерка
