— Столкнулись с баржей, — тихо сказал я Косику, вытирая со лба рукавом холодный пот.
— Что вы?.. — вытаращил глаза Косик и беспомощно опустил руки, которыми он секунду назад мастерски жонглировал секундомером и расчетными приспособлениями.
Шли секунды: десять, двадцать, тридцать... А взрыва так и не последовало.
— Промах! — освободившись от мучительного ожидания катастрофы, сказал я.
— Надо полагать, — с досадой согласился Косик. Развернувшись на обратный курс, я приготовился было поднять перископ, как вдруг по переговорной трубе донесся голос гидроакустика старшины Бордок. Он предупреждал о приближении справа, с носовой части, катера. Лодка начала маневрировать на уклонение. Через минуту катер пронесся над нами. Шум его винтов на момент все заглушил. Люди от неожиданности пригнулись, со страхом поглядывая наверх. Все знали, что вслед за шумом винтов могли посыпаться глубинные бомбы.
Последующие действия врага не были похожи на то, что он нас преследует. Бордок все время докладывал о том, что катера удалились и маневрируют по одному и тому же направлению, не приближаясь и не удаляясь от нас.
Я осторожно поднял перископ и осмотрел горизонт. Катера, буксир и баржа сбились в кучу. Смысл подобного маневрирования понять было трудно. Но лучшей мишени для оставшейся в аппарате неизрасходованной торпеды нельзя было и желать.
— Полный ход! Право на борт! — немедленно скомандовал я. — : Торпедная атака!
Маневр требовал разворота на сто восемьдесят градусов. По переговорным трубам я в двух словах сообщил об обстановке над морем и о намерениях повторно атаковать фашистские суда.
Радоваться было нечему, однако мое настроение поднялось. Ободряло сознание того, что у противника, очевидно, не все в порядке, иначе он не «митинговал» бы в открытом море.
Однако пока мы маневрировали, фашистские катера разошлись. Они вместе с буксиром уходили на север. Баржи видно не было.
Я дал глянуть в перископ Косику. После короткого обмена мнениями нам стало ясно, что баржа затонула. Из-за незначительности дистанции торпеда, очевидно, не успела прийти в состояние готовности к взрыву, ударила, как обычная болванка, о борт баржи и пробила его.
— Зарезали тупым ножом, — определил Косик после раздумья.
Стало ясным и поведение фашистов. Очевидно, они не разобрались, отчего неожиданно затонула баржа, и не смогли помочь ей.
Обо всем этом я сообщил по отсекам и, объявив отбой боевой тревоги, передал благодарность торпедистам, электрикам и боцману.
Боцман «Малютки» Давлет Умерович Халиллев был хорошим специалистом, но отличался грубостью и упрямством. Эти качества иногда мешали ему в работе, особенно при взаимодействии с корабельным механиком Феодосией Цесевичем, который твердостью характера и силой воли не уступал на лодке никому. Плавучестью управлял обычно Цесевич. А боцман, стоя за горизонтальными рулями и несколько своеобразно представляя законы механики, считал возможным иногда настаивать на той или иной манипуляции с переменным балластом. Механика, невольно вынужденного отвлекаться от своего дела, это подчас приводило в ярость. И мне приходилось довольно часто вмешиваться в раздоры двух упрямцев. При атаке, однако, и боцман и механик действовали согласованно. Придя в жилой отсек, Терлецкий даже съязвил по этому поводу:
— Еще одна — две атаки — и механик не то что усмирит боцмана, а прямо усыновит.
После пережитых волнений я решил немного прилечь.
Придя в каюту, я упал на койку и тут же задремал.
Однако спать долго не пришлось. — Вахтенный офицер просит вас в рубку! — услышал я сквозь сон.
— По-моему, транспорт! — взволнованно доложил лейтенант Глоба, проворно уступая мне окуляр перископа.
Вахтенный не ошибся. Из-за горизонта показались мачты транспорта. Сыграв боевую тревогу, «Малютка» снова устремилась в атаку, готовя к выпуску последнюю торпеду, так и не выпущенную в первом бою.
Большой транспорт, водоизмещением не менее шести тысяч тонн, полным ходом шел вдоль берега на юг. Конвоя не было. Это казалось странным. Ни одно вражеское судно в этом районе не могло рассчитывать на безнаказанное плавание. Но фашисты испытывали затруднения с силами противолодочного охранения. И там, где это было хоть как-нибудь возможно, они вынуждены были идти на риск.
Транспорт явно рассчитывал проскочить опасный район, пользуясь сумерками и прижимаясь к берегу. Различить корабль в окуляре перископа в сумерках, да еще на фоне темного берега, было весьма трудно. .
Вообще сумерки — самое невыгодное время для подводников: недостаточно светло для надежного наблюдения в перископ и недостаточно темно для того, чтобы проводить поиск вражеских судов в надводном положении.
Сблизившись с транспортом в расчетную точку залпа, я скомандовал:
— Ап-па-раты, пли!
Прошло тридцать две секунды, прежде чем до слуха дошел взрыв торпеды.
Выждав момент, я поднял перископ, приспущенный после выпуска торпеды.
Транспорт стоял без хода, с креном на правый борт. Из трубы шел легкий дымок, смешанный с белым паром.
— Эх, еще бы одну! — вырвалось у меня.
— Не тонет? — оторопел Косик.
— Видимо, нет! Ранен... но не убит, а добивать нечем...
Оставалось наблюдать, что будет с ним дальше. Транспорт мог и утонуть, если бы поднялся шторм, но на море по-прежнему лежал штиль.
Постояв немного, транспорт словно очнулся, дал ход и, вычерчивая зигзаги, пошел вдоль берега. Развернувшись на параллельный курс, мы неотступно преследовали его. Противник значительно потерял скорость, и, следуя в подводном положении, мы легко удерживали необходимую дистанцию до него. Однако нам не удалось узнать до конца его судьбу: спустилась темнота.
Со стороны более светлой части горизонта мы обнаружили приближение нескольких морских охотников. Их, видимо, вызвал торпедированный транспорт. Охотники мчались полным ходом, оставляя за собой белые борозды.
Мы отвернули в сторону моря и, опустившись на большую глубину, начали отходить от района боевых действий. Я опустил перископ, спустился в центральный пост и закрыл за собой нижний рубочный люк.
Более сорока минут прошли мы курсом на восток, прежде чем услышали отдаленные взрывы глубинных бомб.
— Бомбят, — первый заговорил Косик, подняв глаза на меня. — Наверное, для острастки... далеко.
— Можно нас поздравить, — на смуглом лице Цесевича обозначилось что-то похожее на улыбку, — первые глубинки...
— Катера могут быстро приближаться! — вырвалось у Поедайло.
Я повернулся к матросу. Поедайло снова дрожал. Вероятно, он был близок к полной потере самообладания.
— Это как называется? — сурово спросил я.
— По-французски это называется труса-мандражэ, а по-русски не знаю, — хихикал в углу матрос Трапезников.
Он, видимо, думал, что я не услышу его бурчания.
— Нечаянно пошутил, товарищ командир, — не знал Трапезников, как оправдать свою неуместную болтовню.
— Опять дряблые нервы? — перешел я снова к Поедайло. — Как вам не стыдно!
Матрос ерзал на месте:
— Больше этого не будет. Поверьте...
