эстетикой в придачу. Поэтому, здесь, у нас, очень интересно, но получаются
абсолютно неконструктивные дискуссии. Наши дискуссии увлекательней
западных, но они не результативны.
- Но почему наши дискуссии воспроизводят западные?
А это связано, как мне кажется, с деклассированием нашей интеллигенции.
Причем, интеллигенции и как социального слоя, и как Интеллигенции с большой
буквы, которая представляет собой слой профессиональных идеологов.
Интеллигенция оторвана от почвы не потому, что это плохие люди, не потому,
что эти люди свихнулись. Массовая маргинализация интеллигенции произошла,
когда её старый мир не просто рухнул, а как бы испарился. От него,
по существу, даже не осталось обломков. Рухнула экономика, рухнули социальные
связи, но при этом остались хоть какие-то структуры. А интеллектуальный
мир на фоне этих разрушений просто выпарился, ушел вверх, в никуда, потерял
связь с реальностью. Поэтому масса интеллигенции превратилась в маргиналов.
А маргинал с интеллектуальными потребностями - это существо странное.
Обычный человек, занятый вопросами выживания, он и думает о колбасе.
А вот другой человек, который в значительной мере потерял свою среду, связи,
при этом он не так занят вопросами выживания. Он ищет чисто интеллектуальные
решения. Как правило, маргинальный интеллектуал это тот, кто начинает
верить в чертей. Русский и советский интеллигент был интересен сочетанием,
с одной стороны, «техники практического знания» (пользуясь термином
Сартра), с другой стороны, он был идеологом и носителем некоторой моральной
идеи, морального принципа. Поэтому наш интеллигент выпадал из ряда
европейских интеллектуалов. А тут у него отняли задачу, связанную с техникой
практического разума (неважно идет ли речь о гуманитарии или о технической
интеллигенции). Но, кроме того, интеллигент лишился и моральной
легитимации. Во-первых, потому что интеллигенция потеряла два моральных
стержня - одновременно советскую и антисоветскую легитимацию. Оба основания
морального мира интеллигентов рассыпались. Ни бороться за советскую
власть, ни воевать против нее больше не имело смысла, поскольку исчез
сам объект - просто ушел, не попрощавшись, а не уничтожился. Во-вторых,
либеральная интеллигенция, которая больше всех работала на реформу, она
не просто сдвинулась далеко вправо. Она вышла за пределы самого морального
поля интеллигенции, поскольку культ рынка и культ денег делают интеллектуала
бессмысленным, лишают его самих основ его собственного существования.
Рынок нуждается в интеллектуалах лишь постольку, поскольку они дают
некоторое иное измерение, несводимое к рынку и деньгам.
Та часть интеллектуалов, которые технически были на коне, были способны
построить новую систему взаимосвязей, иерархии, которые могли навязать
обществу некоторый дискурс, в силу того, что заняли некие командные
высоты, эта группа оказалась неспособной к гегемонии, не сумела навязать
свои идеи обществу, потому что в их собственных идеях была внутренняя несостоятельность.
В их идеях была заведомая антиинтеллектуальность, которая
приводила к самоотторжению, когда людям, даже если они искренне верили
в то, что делали, все равно было противно. Вот почему они с такой охотой
переходили в оппозицию. Это им придавало хоть какой-то смысл и моральное
оправдание. Выступая пропагандистами власти, они все же понимали бессмысленность
и бесперспективность собственного положения. А это приводило
к неврозам. Вот почему в какой-то момент часть из них начала называть себя
социал-демократами, как Гавриил Попов, хотя все что он делал, было прямо
противоположным социал-демократии.
Эти интеллигенты должны были стать либо тотально коррумпированными
персонажами (а таковые не имеют больших интеллектуальных амбиций), либо
они обречены на внутренние страдания. И вот мы увидели некий слой людей,
который оказался не у дел. Хотя либерализм одержал триумфальную победу
не без участия наших интеллектуальных элит, он вдруг оказался в чрезвычайно
сложном положении. С другой стороны, масса интеллектуалов, которая
не была частью либеральной элиты, потеряв былую советскую легитимность,
достойную работу и заработок, начинает ловить чертей. Черти бывают разные.
Могут быть «масоны», «евреи», «чекисты», в определенных условиях «кавказцы
», «мировая закулиса». Причем черти получаются странными. Ведь мы
не будем отрицать, что евреи или чекисты существуют в реальной жизни. Дело
в том, однако, что существующие в интеллектуальном пространстве их аналоги
не имеют никакого отношения у реальности.
- А можно ли говорить о том, что у интеллектуалов поменялся работодатель - вместо
государства на работу его взял предприниматель?
В том то и дело, что государство в строгом смысле и не было работодателем.
Интеллектуал по западным критериям является наемным работником,
но российский интеллигент он наемным работником в чистом виде не является.
Васиссуалий Лоханкин - ну какой он наемный работник? Советская
власть была своеобразным работодателем. Она платила деньги за то, чтобы
ее обливали грязью. Сугубо мазохистский работодатель. Она же затем делала
им гадости, тем самым культивируя к себе отношение как к враждебному элементу.
Садомазохизм был с обеих сторон. И вот представляете, какой наступает
ужас, когда людей лишают такого постоянного удовлетворения. Понятно,
что у людей начинаются фрустрации, комплексы потери.
- Если вернуться к вопросу о неукорененности российских дискуссий, то какую роль
в этом играет наше историческое прошлое? Похоже, что сам советский строй настолько
вышибает почву из под идентификации, например, консервативной или левой, что
создает колоссальное замешательство, поскольку само прошлое является «левым». Это
создает чудовищные сложности для консерваторов, которые не могут быть консерваторами,
и ровно такие же сложности для левых.
Я согласен с этим. Тут не о чем даже спорить. Но если взять западную дискуссию
за последние 20 лет, то видно, что и там не все так просто. Когда в сере
дине 80-х годов пришла к власти Тэтчер, многие думали, что это не надолго.
И только через три-пять лет, все поняли, что это надолго и по-настоящему.
Проблема левых, европейских и отчасти американских, заключается в том,
что они обнаружили, что за годы кейнсианского благополучия они превратились
в консервативную силу. Их социальная база стала консервативной, у них
появилось много, что защищать, они отучились за что-то конкретное бороться
и что-то завоевывать. Это относится не только к социал-демократам, но и троцкистам
и всяким красным, которые считали себя страшно революционными.
Революционность их была весьма своеобразная: вы можете сколько угодно
призывать к ниспровержению капиталистического строя, но вы не совершаете
никаких практических действий по ниспровержению. От того, что
вы с кафедры ниспровергаете капиталистический строй, он от этого никак
