– «Хэппи»[8] или «Уи»? Лучше «Хэппи», – выбрала она. – Проверим, соответствует ли названию…
Щедро опрыскала Эшлин духами и подтолкнула ее, точно заводную игрушку, к двери гостиной.
– Давай, иди.
Джек сидел на синем диване, уронив руки между колен. Он являл собой наистраннейшее зрелище. В какой бы депрессии ни находилась Эшлин, эта мысль пробилась сквозь оцепенение: Джек принадлежал к другому миру, официальному, рабочему, но вот он сидел здесь, перед нею, отчего ее жилище казалось даже меньше, чем было на самом деле.
Темный костюм, взлохмаченные волосы и сбившийся набок галстук придавали ему рассеянный и неухоженный вид. Эшлин замерла в дверях, наблюдая, как он разглядывает ламинированные, под клен, доски пола. Затем Джек склонил голову набок, увидел ее и улыбнулся.
Когда он встал, в комнате стало темнее и теснее.
– Добрый день, – сказала Эшлин. – Простите, что я не приходила сегодня и вчера.
– Я только зашел узнать, как вы тут, а не тащить вас на работу.
Тут она вспомнила, каким неожиданно добрым и мягким с ней стал Джек, после того как Дилан принес жуткие новости.
– Постараюсь завтра выйти, – искренне пообещала она.
– А может, взять недельку в счет отпуска? – предложил Джек. – И постараться выйти в понедельник?
– Хорошо. Спасибо. – Облегчение оттого, что не нужно немедленно выходить на улицу, было столь велико, что Эшлин даже не стала спорить. – Тут моя мама собралась пожить у меня пару дней. Уж это, я уверена, точно выгонит меня на работу.
– Правда? – сочувственно улыбнулся Джек. – Как-нибудь вы обязательно мне об этом расскажете.
– Конечно.
– А сейчас как вы? – спросил он.
Эшлин замялась. Такие вещи не очень принято обсуждать с шефом, но, с другой стороны, какая разница? Плевать на все…
– Мне очень грустно.
– Это естественно. Разрыв с любимым человеком, потеря подруги.
– Дело не только в этом, – попыталась Эшлин объяснить переполнявшую ее печаль. – Мне из-за целого мира грустно.
И посмотрела на Джека. Небось думает, что она чокнутая.
– Продолжайте, – мягко попросил он.
– Я вижу во всем только грустное. Повсюду. Все мы ходячие подранки, весь род человеческий.
– Weltschmerz, – сказал Джек.
– Аминь, – равнодушно откликнулась Эшлин.
– Нет, – негромко рассмеялся он. – Weltschmerz. Это по-немецки «мировая скорбь».
– Так для этого даже специальное слово есть?
Она понимала, что не с нею первой такое происходит. Вот и у мамы было. Но если уж для ее чувства изобрели особое слово, значит, оно знакомо очень многим. Это утешало. Джек зашуршал белым бумажным пакетом.
– Я… тут принес кое-что.
– Что? Я же не больна. Просто все это так унизительно!
– Нет, я принес вам суши. Эшлин вздрогнула.
– Вы что, издеваетесь?
– Нет! Мне показалось, что тогда, в редакции, вам было интересно.
Эшлин по-прежнему молчала, и Джек героически продолжал:
– Я подумал, вдруг вам понравится. Ничего страшного там нет, даже сырой рыбы. Все абсолютно вегетарианское – огурцы, авокадо, немножко крабов… Такой набор суши для начинающих. Я бы вам показал, как их есть…
Но, наткнувшись на недоверие Эшлин, Джек пошел на попятный.
– Ладно, я принес, а вы делайте с ними что хотите. Надеюсь, вам уже лучше. Увидимся в понедельник.
Только он ушел, в гостиную ввалились Джой с Тедом.
– Что в пакете?
– Суши.
– Суши?! Ерунда какая.
И опасливо, будто к источнику радиации, подошли к белому бумажному мешочку.
