действовал стремительно и мощно: входил в Клоду, минуя фазу робких ласк, жеманства и притворного сопротивления. И если ему удавалось исторгнуть у нее тихий стон, то ли от наслаждения, то ли от боли, это раззадоривало его еще сильнее.
Но сейчас пришлось остановить мощный порыв на середине, потому что Клода напряглась, привстала и прошипела:
– Тише!
Взглянула в потолок и замерла.
– Кажется, я слышала… Нет, – опять расслабилась она. – Должно быть, почудилось.
Со второго захода Маркус сделал все, что хотел, но никак не мог отделаться от ощущения, будто у него что-то отняли. После короткого, но бурного секса они позволили себе еще один раз, уже спокойнее, и наверху была Клода.
Мокрая от пота, она лежала на нем и мурлыкала:
– Ты делаешь меня счастливой.
– И ты меня тоже, – ответил Маркус, – но знаешь, что сделало бы мое счастье еще полнее? Если б мы пошли наверх, в постель. От этого дивана всю спину ломит.
– Нельзя, ты же знаешь. Вдруг они увидят?
– Запри дверь спальни. Ну же, давай, – хохотнул он, – я с тобой на сегодня еще не наигрался.
– Да, но… А, ладно, только на ночь не останешься. Договорились?
– Договорились.
Доктор Макдьюитт был напуган: какая-то женщина ворвалась к нему в кабинет и с угрозами стала требовать прозак.[9]
– Без него мы не уйдем!
– Миссис… – доктор заглянул в список пациентов, – ах да, Кеннеди, я не могу просто так раздавать рецепты…
– Зовите меня Моникой, и это не для меня, а для моей дочери.
И Моника вытолкнула вперед Эшлин.
– Эшлин? Я вас не заметил. Что случилось? Эшлин ему нравилась.
Она беспомощно переминалась с ноги на ногу, но мать ободряюще толкнула ее локтем в бок.
– Мне очень плохо.
– Ее парень изменил ей с ее лучшей подругой, – суфлерским шепотом выдала Моника, поняв, что дочь не сознается ни в чем.
Доктор Макдьюитт вздохнул. Дела сердечные, ничего не поделаешь. Такова жизнь. Но им ведь, чуть что, подавай прозак: серьгу ли потеряют, на деталь «Лего» коленкой наткнутся…
– Дело не только в парне, – продолжала объяснять Моника. – У нее не все в порядке в семье.
В это доктору Макдьюитту было несложно поверить. Вероятно, мама у Эшлин слишком активная.
– Я пятнадцать лет страдала от депрессии. Несколько раз лежала в больнице…
– Хвалиться тут нечем, – пробормотал доктор.
– …и Эшлин сейчас ведет себя так же, как я. Валяется в постели, отказывается от еды, у нее навязчивые мысли о бездомных…
Доктор Макдьюитт насторожился. Вот это уже не просто так.
– Что там с бездомными?
Моника снова толкнула дочку локтем в бок и прошипела: «Расскажи ему!» После чего Эшлин наконец подняла бледное лицо и промямлила:
– У меня есть один знакомый бездомный парень. Я о нем всегда беспокоилась, а теперь мне грустно из- за каждого, у кого нет дома. Даже если я с ними не знакома.
Этого оказалось достаточно, чтобы убедить доктора Макдьюитта.
– Почему это со мной? – спросила Эшлин. – Я схожу с ума?
– Нет, нет, разумеется, но депрессия – такое состояние, – начал он, не представляя, что бы еще сказать. – Со слов вашей мамы могу лишь предположить, что вы… э-э-э… унаследовали определенную склонность и что потеря серьги… простите, вашего друга спровоцировала приступ.
Он выписал рецепт на минимальную дозу антидепрессанта.
– При условии, – добавил он, помечая что-то у себя в блокноте, – что вы также пройдете курс у психотерапевта.
Психотерапию доктор всячески приветствовал. Если люди хотят быть счастливыми, пусть немного потрудятся. Выйдя из кабинета, Эшлин спросила мать:
– Можно, я теперь пойду домой?
– Хорошо, прогуляйся со мной до аптеки, и пойдем домой.
Эшлин безропотно позволила матери взять себя под руку. Ее все время заставляли делать то, чего она делать не хотела, но была слишком подавлена, чтобы возражать. Моника же, на беду ей, поставила себе
