информационный отдел министерства. Сам Николай Николаевич переходил на работу в Совет Министров, начальником департамента, он считал, что вместе работать они не должны, но и оставаться на заводе редактором многотиражки с ее чувством слова и ответственностью — тоже не дело.
Юлия Львовна принесла торт и бутылку коньяка на обмывку своего ухода. Мила испекла пирогов с капустой и мясом — ей всегда удавалось дрожжевое тесто и друзья удивлялись, как с таким кулинарным талантом она до сих пор не замужем. Шапиро ничего не приготовила, она этого не любила, просто купила по дороге бутылку красного шампанского и все.
— Азохн вей, я не мишуге, чтобы прощаться, как на похоронах, — сказала Марина Исааковна, специально вворачивая еврейские словечки, чтобы не рассупониться и напомнить себе, что принадлежит к великому, истерзанному народу, который не слезоточит по пустякам.
Тулупова спросила, что такое “мишуге”, и получила ответ: “помешанный”.
Никто ничего не ел. Попробовали одно, другое, выпили крепко и говорили, и смеялись, и вспоминали читателя — поклонника женских форм Людмилы Тулуповой Савельева. Затем, когда неподдельным родством и любовью прониклась каждая клетка, Смирнова разлила остатки коньяка по рюмкам и сказала:
— Во мне рождаются стихи. Я их прямо сейчас зачитаю. Стихи про нас.
Женщины замерли — Смирнова должна бы писать что-то такое, у нее слог, она такой человек. Юлия Львовна смотрела на родные, раскрасневшиеся лица жаждущих ее творчества. Она медленно начала говорить, останавливаясь в поиске точных слов.
— Стихи будут белые. Белые-белые. Белее не бывает. Как снег или еще белее. Милые. Милые вы мои женщины. Моя лодка. Моя подводная лодка с парусом. Лодка, не всплывающая на поверхность. Я ухожу. Я ухожу от вас. Мы столько держались вместе. Мы воспитали детей. Наших детей — Сережу и Кларку. Вы, дорогие мои, вы со мной похоронили Мирона. И не дали умереть мне. Вы удержали меня. Мы выжили вместе. Выжили, выжили, выжили. Вы стали теми, кто не покинет мое сердце. Никогда. Не покинет. Мариночка, ты моя, Шапирочка. Как мне без тебя, азохн вей, кто это знает. Кто? Милочка. Тулупчик, ты мой, теплый. Мой нежный. Пусть у тебя на груди твоей греются тысячи. Тысячи мужчин. Пусть припадают к твоей груди. Пусть им чудится лес. Поле. Пьяная наша родина. Я люблю вас. И все. Как я без вас буду…
Больше ничего говорить не могла Юлия Львовна, голос дрожал, слезы полились ручьем и были подхвачены, будто реки вдруг в одном месте слились, Тулуповой и Шапиро. Марина Исааковна сквозь рыдания и поцелуи сказала:
— Мы сейчас станем как заливная рыба. Это все — коньяк и шампанское.
Он запретил прислушиваться к себе, к своему разуму, он заставил его замолчать — прижаться к теплому и просидеть всю жизнь у ее груди, которая и по Фрейду, и по Юнгу, и по самому себе что-то означает, но что — не его дело, он, Хирсанов, знать этого не хочет — он должен быть дураком. Молчать, не думать — почему, что? Все! Вот грудь. Она пахнет. Кажется, сеновалом, клевером. И не только. Чем-то розовым. Она притягивает его — грудь незнакомой женщины. Не юная.
Хирсанов стыдился собственных мыслей, которые кружили, как буйно помешанные, по палате, — он шел за ее запахом и молчал. На бульваре она сказала — поехали. Достала деньги из сумки — на такси, слава богу, хватит. Остановила частника, какого-то дагестанца на старых битых “Жигулях”. Плутали — тот совершенно не знал Москвы, нарушал лихо, в ночном городе разворачивался где захочется. Подъехали к библиотеке, к самым дверям. Ночь. Пусто. Ни одного прохожего. Он стоял пьяный, измотанный, усталый, не произнося ни слова, пока она, как заведенная, через каждую минуту нажимала на звонок, вызывая охранника. Казалось, это такой спектакль, где главная героиня на сцене под тусклым фонарем, на крыльце нарисованного дома, нажимает на кнопку; раздается глуховатый звонок за дверьми, она ждет; рядом безучастный тихий седой мужчина смотрит на женщину; они вдвоем, две подсвеченные фигуры, концентрируют тишину зрительного зала. Когда кто-то из публики не выдерживает, кашлянет, заерзает на стуле, она снова нажимает на кнопку звонка, сильнее и дольше, чем прежде. Все устали ждать — в зале кашель, и вдруг из-за двери слышат отчетливые звуки идущего человека, он звенит ключами, открывает заднюю дверь, подходит к следующей, и сквозь специальную форточку в ней видна часть лица.
— Людмила Ивановна, что случилось?
— Ничего, — сказала Тулупова. — Олег, открывай.
Когда сонный охранник отпер дверь, Тулупова схватила за руку Хирсанова и потянула за собой, как ребенка.
— А…он?
— Ему нужна одна книга, — ответила Людмила и самовольно сняла ключ от библиотеки со стойки.
— Все в порядке, Олег, не волнуйся, — крикнула она, уже поднимаясь по лестнице.
Тулупова не хотела включать верхний свет в библиотеке, на ощупь добралась до стола с компьютером и включила стоящую там настольную лампу. Нажала на кнопку электрического чайника. Он зашумел.
— Ты в библиотеке, Кирилл…
— Я похожу…
Хирсанов двинулся в глубину букв книгохранилища. Дальний свет от лампы и, кажется, еще какой-то другой, исходящий от самих книг, позволял читать корешки с фамилиями авторов. Короткая полка на “А”, подлиннее — на “Б”, “З” — совсем короткая. В полутьме это были улицы небольшого городка. Пересекающиеся, параллельные и прямые. В геометрии теней, в запахе книжной пыли Хирсанову было уютно и ново. Мила посоветовала ему пройти левее, там были книги еще с двадцатых годов, и не только музыкальные, она сказала, что многое уже разворовали, но кое-что осталось. Он пошел вглубь, левее, увидел ряды книг, совсем старых. Достал одну, полистал, потом другую. На пересечении стеллажей стоял старый венский стул, он сел на него, положил на полку книгу и, как в цветущем саду, стал вдыхать запахи, наслаждаться ночным, заговорческим видом библиотеки.
Вскипел чайник. Людмила достала большие кружки и Хирсанову определила самую красивую, с подробно расписанным шотландским гвардейцем, стоящим на карауле у королевского дворца в Лондоне. Бросила пакетики, залила кипятком. Спросила у Хирсанова про сахар и получила из глубины тихое:
— Нет.
— Нет, так нет.
Она понесла ему обжигающий чай в полумрак книжных улиц, которые знала, как свои пять пальцев. Людмила хотела, чтобы это было именно здесь, думала об этом с того момента, как вошла и нажала на кнопку чайника — закипала вместе с водой.
Кирилл сделал несколько мелких глотков.
— Мне страшно говорить тебе, но я хочу — теперь я хочу — здесь. Ты еще не передумал?
Хирсанов поставил кружку с гвардейцем на край книжной полки, — теперь шотландец нес караул тут — обнял и поцеловал ее.
Хирсанов ушел рано утром, взяв у Людмилы несколько рублей на метро. Прежде чем взять у нее деньги, он вдруг стал зачем-то обещать, что его люди вычислят этих милиционеров и даже придут к ней извиняться. Хирсанов считал, что эта история посеяла сомнение в его мужской силе, не только сексуальной, этот вопрос он закрыл ночью, но и в силе всемогущего мужчины, обладателя золотого червонца, карточки, талона, корочки, обеспечивающей вход на все этажи. Ему казалось, что его новая женщина сомневается в его высоком положении. Он говорил о том, что сопляков в милицейской форме размажут по стенке, но уже точно знал, что ничего делать не будет — пусть кормятся дальше, потому что страна должна оставаться тем, чем она была и есть, и совершенно не обязательно бросаться ее переделывать, даже если тебя сильно обидели.
— У каждой игры есть свои правила, — нашел он такую фразу, верную и для того, что думал, и для того, что говорил Тулуповой. — У каждой игры.
