тех, кто на воле…
– Свобода – понятие философское, – сказал адвокат, – она и не может быть одинаковой для всех.
– В том-то и беда, что философские определения свободы слишком заумны, непонятны. Их при желании можно истолковать и так и этак. Недаром тираны громче всех кричат о свободе.
– Говорят, что философией можно заниматься лишь на сытый желудок. По-моему, это не так. Размышлять о смысле существования как раз и любят больше всего бедолаги, неудовлетворенные жизнью. Вот мы, например, много ли думали о том, что такое свобода, пока не оказались за решеткой?
Хаки пожал плечами. Адвокат рассуждал:
– В былые времена люди, стремясь сосредоточиться на духовном, трансцендентном, постились, уходили в пустыню, уединялись в пещерах, умерщвляли плоть… Сейчас утверждают противоположное – мыслить об отвлеченных предметах способен лишь человек сытый и обеспеченный всем необходимым. А по-моему, и то и другое ерунда. Первые, намучившись, приходят к выводу, что жизнь не стоит и грота, а вторые, даже не вкусив жизни как следует, тоже объявляют, что она ничего не стоит.
– Конечно, не стоит мучиться, чтобы прийти в конце концов к неверному выводу, – сказал Хаки. – Поэтому я пустынников не одобряю, но и современных философов тоже, и все-таки второй путь вернее, ведь так?
– Опять в философию ударились? – вмешался Хамди.
– У нас в деревне был один ученый, – начал Тими. – Звали его Козма. В Афинах учился. Умный был, ничего не скажешь. Так вот он каждую недолго ходил на кладбище. Придет, сядет и сидит там часа два. «И чего ты, Козма, ходишь на кладбище? – спрашивают люди. – Ведь у тебя там никто из родственников не похоронен». – «Неважно, – отвечает, – человеку полезно иногда посидеть на кладбище, о смерти подумать. Это делает его лучше, очищает от скверны».
– Правильно говорил, – одобрил Хайдар. – Вот умер дед Ндони, а мне теперь так горько становится, что мы мало ему помогали, ведь могли бы и больше. А если б мы не ладили, если бы разругались?
– Здесь ни одного не найдешь, кто бы хоть раз поссорился с дедом Ндони, – сказал Тими. – Хороший он был. Это сразу было видно, как на него посмотришь.
– Недаром говорят: лицо – зеркало души, – вставил Хамди.
– Если бы это было так, – возразил адвокат, – то сколько красавцев стали бы уродами.
– Он был страдалец, – заметил Хайдар.
– Кончились теперь его страдания. Так что правильно у нас делал один старик, – снова вспомнил свою деревню Тими. – Нищий был, а ничего-то ему не нужно было, ни денег, ни одежды, ничего. Знаете, как он говорил: «У меня все есть. Солнышко меня греет, цветочки вон цветут, детишки гомонят, по ночам звезды светят… Друзья есть верные, не бросают меня, хоть люди надо мной и смеются… А самое главное, видишь, какой мир наш большой и лет человеку отпущено много…»
– Это все относительно, – сказал Хаки.
Прошел и этот печальный день. Тюрьма снова погрузилась в свои обычные заботы.
В последних числах мая выпустили Хамди. Его вызвали к начальству и сказали, чтобы готовился к выходу из тюрьмы. Покончив с формальностями, Хамди вернулся в камеру за вещами. Взял он лишь носильное белье. Стали прощаться.
– До свидания, Хайдар! – Добрый горец пожал ему руку, притянул к себе.
– Не забывай нас, Хамди!
– Никогда не забуду, Хайдар. До свидания, Халим. Будьте все здоровы, друзья! До свидания, Лёни!
Они проводили его до выхода, постояли, пока он вышел, помахав им рукой, и возвратились в камеру, молчаливые и подавленные, как в день смерти деда Ндони.
– Странно, радоваться надо, а мы грустим, – сказал адвокат.
– Нет, мы рады за Хамди, только жаль расставаться, – пояснил Хаки.
– А по-моему, мы просто эгоисты: расстроились, что не нас освободили.
– Ничего, и нас освободят.
– Вас-то да, а вот меня вряд ли.
– Выпустят и тебя, джа Хайдар.
– Вряд ли, Халим.
– Да тебе всего два года осталось!
– Я боюсь того дня, когда меня выпустят.
– Почему?
– Тот, кто меня сюда посадил, наверняка будет меня подстерегать.
– Неужели он такой подлый?
– Да уж от него благородства не жди.
– И как это ты оставил в живых этого зверя…
– Мы с Лёни поторопились. Вроде оба не из робкого десятка, да вот ума не хватило, – улыбнулся Хайдар.
Лёни уже знал, что в тюрьму Хайдара Кочи привела родовая вражда с Абазом Купи.[82] Однажды Хайдар выстрелил в него на базаре в Круе, но попал в жандарма, бросившегося к нему. Сам Абаз спрятался под стойку в кофейне. Жандармы открыли стрельбу. Раненого Хайдара разоружили. За ранение жандарма его приговорили к восьми годам тюрьмы.
VII
Нуредин-бей вылез из машины и осмотрелся. Шумели сосны, в лицо пахнуло свежестью. Он глубоко вдохнул, и в легкие хлынул чистый воздух.
Действительно очень красивое место. Недаром его высокое величество приезжает сюда каждое лето отдохнуть после морских купаний в Дурресе.
Остальные приглашенные, во фраках, цилиндрах и котелках, стояли кучками, разговаривая, на поляне у родника. Трое жандармов отталкивали подальше от господ любопытных крестьян, которым непременно хотелось посмотреть, что тут происходит.
Все было готово, но дело застопорилось из-за королевского духового оркестра. Он отправился сюда еще вчера на военном грузовике, да, видно, застрял где-то в пути.
Нуредин-бей подошел к министрам.
– Bonjour, – поздоровался он с министрами.
– Bonjour.
– Почему не начинаем, господин министр?
Господин Муса Юка, нахмурив брови, неохотно ответил:
– Да эти чертовы дудочники еще не приехали.
– Да вот они! – воскликнул кто-то.
Действительно, на шоссе, спускавшемся к источнику, показались «дудочники» – они шли пешком, в расстегнутых мундирах, потные и распаренные от жары, и тащили свои инструменты: кто на себе, а кто и волоком. Как выяснилось, военный грузовик с бесконечными остановками довез их до Круи, а утром окончательно сломался и их высадили в нескольких километрах от источника. Бросившийся навстречу музыкантам офицер делал им отчаянные знаки остановиться поодаль, но они, не обращая на него никакого внимания, с пересохшими от жажды губами рванулись к воде. Несколько громогласных приказаний, и вот они кое-как построились, пытаясь застегнуться и стать по стойке «смирно». Раздался звук трубы. Музыканты двинулись строевым шагом, потом остановились. Дирижер обернулся, ожидая знака. Кто-то взмахнул рукой. Оркестр грянул гимн его высокого величества. Среди сосен заметались перепуганные птицы. Какой-то офицер опрометью кинулся к оркестру. Гимн оборвался беспорядочным всплеском звуков, закончившимся глухим ударом барабана. Оказывается, господа министры еще не собрались. Команды: «Внимание!» «Смирно!» Дирижер застыл с поднятыми руками и свернутой набок шеей: он снова ждал сигнала.
Наконец сигнал подан. Господа снимают цилиндры и прикладывают руку к сердцу – это приветствие по- зогистски. Жандармы отдают честь. Министр, взгромоздившись на ящик, достает из кармана листок и начинает речь:
– Дамы и господа!
Мы имеем счастье находиться у нового величественного сооружения, которое как бы символизирует еще одну ветвь в венце заслуг нашего августейшего монарха, нашего гениального короля, великого Зогу.
