того ни с сего выбросить, как пыльную тряпку, как дырявое ведро… — заикаясь, захлебываясь, гневно бормотал голос. — О нет, людьми так, брат, не бросаются. И за что? За то, что позволил себе выпить рюмочку в честь приезда важного сановника. «Старый пьянчуга!» Это мне говорят: «Старый пьянчуга!» Они попрекают меня рюмкой, пустяком. Они выбрасывают меня на улицу после сорока лет работы! А сам он что такое? Что вы такое, сановный господин? Ведь Антуан Дюшапель знает о вас всю подноготную. О, погодите, вы еще услышите об Антуане!
Гневное бормотанье повысилось до крика, и тут из-за кустов шиповника, окаймлявших «сокращалочку», показался пожилой благообразный человек в панаме, в летнем костюме в полоску. Однако при ближайшем рассмотрении благообразие это кое-чем нарушалось. Например, соломенная панама как-то слишком ухарски сидела на седой голове, белый воротничок был сдвинут на сторону, а галстук бабочкой украшал почему-то не шею человека, а его затылок. Поразило бы всякого встречного и несоответствие между лицом и движениями этого человека. Он то хватался руками за колючие кусты и, чертыхаясь, бросал их, то его самого бросало куда-то в сторону, и он с трудом находил утерянную стежку. Иногда вдруг он выкидывал какие-то замысловатые па. Лицо его было красно и разгорячено до невозможности, и сквозь морщины и седую щетину щек проглядывало в этом лице что-то от обиженного ребенка: гримаса, и притаившаяся в глазу слеза, и желание пожаловаться кому-то на свое горе.
А как он трудно дышал! Как тяжело было ему идти в гору!
— Скажу им там… Они поймут… Они добрые люди… Не то что эти… сановные…
Собеседником был он сам. Ксавье тотчас узнал его: Антуан Дюшапель — слуга Фонтенаков. Антуан же не замечал его, пока они чуть не столкнулись нос к носу: шальной хмельной дух занес старого слугу и бросил прямо на мальчика.
— Гоп-ля! Чего же ты стоишь на дороге, сынок? — растерянно пробормотал Антуан.
Ксавье зажмурился: несет как из винной бочки! Он хотел проскользнуть мимо, но Антуан вдруг схватил его за руку.
— Постой, постой, я тебя знаю, — сказал он. — Ты рыжий, ты был в замке, да? — он ткнул пальцем в золотой вихор Ксавье. — Ты ведь, кажется, оттуда, из Гнезда?
— Оттуда, — пробурчал Ксавье, порываясь идти.
Антуан крепко держал его.
— Постой, постой, ведь и я к вам иду, — сказал он. — То есть не к вам, а к моему дружку Жану. — Он погрозил Ксавье. — Уж я знаю, где искать Жана. Он теперь тоже красный, Жан-то. Только все это ничего не значит. И Жан отличный парень, и друзья его тоже люди порядочные, — заявил он вдруг. — И я все ему скажу… а он уж пускай передаст, коли хочет, своим друзьям. И ты, рыжий, в это дело не встревай! Это дело касается только Антуана Дюшапеля и еще кое-кого. Понял? — он снова погрозил Ксавье и сдвинул шляпу на самые глаза.
— Понял, понял! — с досадой сказал Ксавье. Ему, наконец, удалось вырвать руку из руки Антуана. — Только ваш друг Жан Точильщик не в Гнезде, а в городе. Напрасно вы лезете на гору, вот что!
— В городе? — Антуан передвинул панаму снова на затылок. — Жан там, внизу? А ты меня не обманываешь, парень?
— Говорю вам: дядя Жан второй день в Заречье, — с еще большей досадой бросил Ксавье. Как бы ему поскорее отвязаться от этого пьяницы!
— О! В Заречье? — неожиданно обрадовался Антуан. — Так я сейчас. Одна нога здесь, другая там. Одна нога здесь, другая… — Вдруг он подозрительно уставился на Ксавье. — А… а ты не врешь, мальчуган? Может, только смеешься над старым Антуаном?
— Грачи никогда не врут, — внушительно отвечал Ксавье, — могу дать вам честное слово: дядя Жан еще позавчера ушел в город. Мать, то есть госпожа Берто, — поправился он, — просила его пойти в Заречье.
— Гм… госпожа Берто… Госпожа Берто… — пробормотал Антуан. — Видно, неплохая она женщина, эта госпожа Берто, если все они там, — он махнул рукой вниз, — точат на нее и на ее товарищей зубы…
Он отпустил руку Ксавье, и тот, обрадовавшись, устремился вниз по «сокращалочке». Гоп-ля! Скорей! Скорей!
И вдруг уже на повороте Ксавье затормозил каблуками, да так, что вокруг его ног облачком завилась пыль. Хорош разведчик! Не воспользоваться таким случаем!
Фигура старика уже скрылась за кустами чуть выше.
— Господин Дюшапель, — закричал Ксавье, — послушайте, господин Дюшапель, ведь вы из замка?
Антуан, который только что с трудом уцепился за куст и с помощью этой опоры поворачивался на сто восемьдесят градусов, остановился. Он отдувался, лицо его покраснело еще больше.
— Из замка? Да, мальчуган, я был из замка, — сказал он, делая ударение на слове «был».
— Значит, вы знаете, почему сегодня в замке такой съезд? — спросил Ксавье. — Машины туда так и шныряют, я видел.
Антуан, стоя у куста, покачивался.
— Съезд, — сказал он, — именно съезд. Господин Пьер Фонтенак и его друзья-приятели приехали. Американцы, и префект, и старуха, и ее чернохвостый, и этот пройдоха Морвилье. Они все там. Свились в клубок, как змеи весной, у-у-у… И шипят, как змеи, — повторил Антуан, пытаясь изобразить губами змеиное шипение.
Ксавье смотрел на него, вытаращив глаза.
— Фонтенак приехал? — воскликнул он. — Да ведь его ждали только послезавтра!
Антуан прищурился.
— Скажите, пожалуйста, тебе, значит, все известно? — Он выпустил из рук ветку и заскользил на неверных ногах вниз. — А вот он, значит, с тобой не посоветовался: захотел и прибыл на день раньше. Что, взял?
— Так, значит… — начал было снова Ксавье, но Атуан перебил его и вдруг запел гримасничая:
— Вот вам, господин Кирики! — Антуан захохотал, а Ксавье от досады закусил губу: это была детская считалка. Нет, от такого пьянчуги не добьешься толку!
— Эй! Эй! Куда ты, господин Кирики? Обожди меня! Пойдем вместе! — закричал Антуан.
Но Ксавье, не отзываясь, бежал вниз, к замку. Из-под его ног катились камни, колючки цеплялись за его рубашку, но он ничего не замечал. Наконец он вылетел с разбегу на белый цемент шоссе. От шоссе шел короткий отрезок песчаной дороги, заворачивающей к воротам замка.
Там, на круглом, заросшем травой дворе, где уже давно не бывало никаких машин, кроме старого форда начальницы пансиона, теперь стояли, отражая в своих полированных кузовах последние блики света,
