Садовник Монахов бормотал и ворочался в постели. Снился Монахову громадный бак, в котором плещется Тихий океан. И в том месте, где глубина больше одиннадцати километров, стоит на дне Маломёд, а голову держит над водой. Как же его спасти? — мучился Монахов на берегу.
Котенок Маруся выскользнул за дверь, сел на крылечко и спел Песню Ночной Охоты. В лужице одиноким светлячком плавала звезда. Котенок прыгнул на нее — звезда исчезла. Обидевшись, оставляя мокрые следы, котенок взобрался на крыльцо. Задрав голову, долго смотрел в звездное небо. Что это за огоньки, чьи это немигающие глаза?
Поднялся по стенке до карниза и с него — на крышу. Звезды отодвинулись выше. Котенок влез на трубу. Еще немного, и он достанет их...
Расстелив постель на верстаке, спал в своей мастерской Ашот Шаман. После полуночи он мог заснуть в любом положении, хоть вниз головой, как летучая мышь. Но сон его был так же чуток, как у этих осторожных зверьков.
В углу тускло отблескивала лаком гитара. Звуки дремали, вытянувшись на струнах. Рядом стоял тамтам, чуткий, как дежурный аптекарь, от малейшего шума просыпающийся и спрашивающий «кто? кто? кто?».
В ночи бесшумно, как сама ночь, летает унылая птица сплюшка.
Ашот Свисток страшно скрипел во сне зубами. Не от злобы, привычка такая.
Над головой спящего в кресле-качалке Маломёда сиял месяц, похожий на половинку раскаленной сковородки.
Малыши в восьмом отряде вскрикивали, когда в их цветные сны вторгались какие-то черные фигуры. Некому их успокоить: вожатая сама видит цветной сон — принца на серебряном коне.
Безгрешным сном спал Алька, Сломанный Томагавк. У кровати лежало копье. Рука сжата в кулак, словно в ней поводья храпящего скакуна. К утру стало прохладнее, Алька разметался поверх одеяла и улыбался — веет ветер ковыльных степей.
Человеку снятся мечты.
Сложившись пополам, лежал под одеялом старший Гречко. Его сон был неровен, обрывист и изломан, как молодые горы. Есть там и зеленые склоны, и зарожда ющаеся леса, но осыпей, бурых скал и глубоких ущелий- куда больше. Корчился Олег и
вздрагивал, как будто недавно пережил обвал.
Темна ночь в горах. Спят апачи, спят гуроны.
И сама ночь уже спит, утомившись ходить по земле.
Не спал Улугбек. Он не мог положить голову на мокрую от слез подушку и сидел, сжавшись, уперев подбородок о подоконник.
Больно сердцу.
Кто-то пишет сценарий, стоит за ширмой, а все остальные— они думают, что самостоятельные — дергаются, как куклы.
Сейчас он думал о Великом советнике с таким же отвращением, как о физруке. «Полководец марионеток, кукловод!..» «В подвале спрятать сильную группу гуро-нов, которая захватит род Красного Лиса...» С брезгливостью представил высокомерное лицо кружковода, его заплывший жиром торс бывшего боксера, выставляемый напоказ, как образец мужской силы...
Растает ночь, придет новый день.
Земля и днем летит сквозь звездную пыль, окруженная страшным космическим холодом и мраком. Но днем люди не замечают этого, потому что есть живое, горячее солнце.
Отец Улугбека любил задавать неожиданные вопросы.
—У тебя в руках граната, и тебя окружают враги... Что .ты сделаешь?
— Взорву врагов и себя! — бездумно отвечал Улугбек.
Нет, подумал он сейчас, не надо взрывать себя. Надо,сделать так, чтобы враги не окружали. Добро должно быть настолько могущественным, чтобы его нельзя было окружить. Как космические холода не могут погасить солнце.
Значит, надо стать солнцем? Кто сможет это сделать?
В лицо подул прохладный ветер, ночь вздохнула — пора убираться. И встряхнулся на ветке соловей, проснулась его утренняя песня. Чиркнула по спине ночи последняя падающая звезда.
Сон, опустился на плечо мальчика, заглянул ему в лицо и увидел, что нужен не он, а сон добрых грез. И тот прилетел на зов собрата. Улугбек увидел себя во главе сверкающих воинских колонн с копьями, похожими на солнечные лучи. Воины гонят чудовищную Ложь. Тысячи горящих стрел впиваются в ее мохнатые бока. Ложь смрадно горит, жалобно воет и тонет в пучине океанских вод.
Солнечный луч коснулся лица мальчика, согревая его и осушая слезы.
Пришел новый день. Но он был днем прощания с племенем.
Сбор назначили на вечер. Собрались быстро. Великий советник был без наряда, с книгой в руке. Он прошел к камню, застеленному шкурой, и раскрыл книгу.
—«Ухожу я, о народ мой, ухожу я в путь далекий:
Много зим и много весен И придет и вновь исчезнет,
Прежде чем я вас увижу». На прибрежье Гайавата
Обернулся на прощанье, На сверкающие волны Сдвинул
легкую пирогу, От кремнистого прибрежья Оттолкнул
ее на волны. «На закат!» — сказал ей тихо И пустился
в путь далекий. И закат огнем багряным Облака зажег,
и небо, Словно прерии пылало». — Он захлопнул книгу
и сказал просто:— Простимся достойно, как мужчины.
Говорить никто не хотел. Не потому, что не было слов, а — что сказать? Это женщины на прощанье тараторят, торопясь выпалить груды ненужных слов.
Насупленный Ашот Шаман сдвинул щит, закрывающий узкую щель в земле. Зажег факел, бросил его в щель и отскочил. С глухим хлопком из земли вырвался огонь. Прозрачное пламя в метре от земли рвалось, пропадало совсем, но выше этой жаркой пустоты трепетал длинный багровый язык.
Красный Лис скинул с тотемного столба накидку. Глаза Манито прикрывали кожаные лоскуты, изрезанные на узкие полоски.
—Пусть каждый скажет последние слова Великому Манито!
И сам, первым, провел рукой по плоской деревянной щеке. Сказал:
— Мы мало прожили рядом с тобой, но жили честно. Прости нас и прощай!
Он видел тотем последний раз, столб сейчас должны снять. Пока длинной чередой шли мимо столба индейцы, касаясь лица Манито, он пытался разглядеть хоть искорку жизни в нем. Но дух был слеп и нем.
У Ашота Шамана в руках появилась гитара. Он постукивал по корпусу и дергал одну и ту же струну. Словно с визгом вылетали из гитары стрелы, пытаясь догнать скачущего всадника. Все дальше удалялся всадник, все тише топот копыт и все злее и безнадежнее взвизгивали стрелы.
И струна порвалась...
Вышли в круг воины, отмеченные наградами вождей. Обнялись. Перья и томагавки они могли оставить себе.
Очень хочется, чтобы в ваших сердцах осталось уважение друг к другу, — сказал Ашот Шаман,
