– Но Арция-то сдалась сразу. И потом, ты же говоришь, что этот храм никто не строил.
– Храм-то как раз строили, но не расписывали.
– Ты-то сам ничего не чувствуешь, когда рисуешь?
– Чувствую. Огромное желание удрать подальше и еще большее – обрушить потолки. Будь это дерево, а не камень, я бы так и поступил. От этой тяжелой пустоты страшно становится.
– Хотел бы я знать, – раздельно проговорил бард, – такое место в Арции только одно или еще где-то есть? В той же Кантиске. И еще… Ты уверен, что эти фрески ровесники стен?
– Ты полагаешь?
– Я ничего не полагаю. Если все это старо как мир, то и пусть его, а если нет? Тебе много еще осталось?
– Начать и кончить. – Живописец улыбнулся. – Я едва ли двадцатую часть сделал… Быстрее не могу, да еще епископ все время над душой стоит. И Кристаллы там у каждого третьего. Так что рисую, как положено…
– Тебя не торопят? Помощников не навязывают?
– Нет. Илларион знает толк в живописи. Он готов ждать. Мне кажется, он одержим этим храмом. Умей он рисовать, он бы туда вообще никого бы не пустил, сам бы делал… Не знаю, может, епископ безумен, хотя по виду и не скажешь, но я боюсь и его, и храма, и даже того, что делаю сам.
– Тебе очень не хочется туда возвращаться?
– Очень.
– Значит, не возвращайся.
Меньше всего на свете Шарлю хотелось разговаривать с Агнесой, но королева настаивала, и отказаться было невежливо. Тагэре вздохнул. Каждая встреча превращалась в пытку, главным образом из-за благовоний, которыми нещадно поливала себя ифранка. Густой, сладкий аромат вызывал у Шарля не просто отвращение, а чувство, близкое к тошноте. Всякий раз, покинув Ее Величество, регент подолгу простаивал у открытого окна. Не столь уж чистый столичный воздух после аудиенций, казалось, обретал эльтскую свежесть. Впрочем, Агнеса и без благовоний была невозможна. Большой ценитель женщин, Шарло всерьез полагал, что столько царки[84] не бывает. В том смысле, что лично он, Шарль Тагэре, не в состоянии напиться до такого состояния, чтобы прельститься прелестями Ее Величества. Ифранка же явно пыталась его соблазнить и делала это так топорно, что это понимали все, от Обена и Мальвани до последнего поваренка.
Бойкие на язык столичные жители уже полгода распевали песню о некоем красавчике, у которого болит живот от дынь. Шарло прекрасно понимал, о чем идет речь, но Агнеса была слишком глупа и высокомерна, чтобы слушать голос улицы.
Проклятый, опять ему целый вечер обонять этот ужас. Натереть нос чесноком, что ли, как это делают атэвы во время моровых поветрий? Герцог невольно хмыкнул, представив себя благоухающим, словно фронтерская колбаса.
– Что с тобой? – Рауль Тарве что-то читал, но это ему не мешало замечать все.
– Вот подумал, может, чесноком занюхивать…
– Не поможет, – покачал головой Рауль, – против этой дряни никакой чеснок не выдержит. Лучше просто не дыши.
Тагэре схватил со стола яблоко и со смехом запустил в племянника, который умудрился поймать фрукт на острие ножа для разрезания страниц.
– Если не можешь не дышать, попробуй уговорить ее помыться, хотя… – Тарве с сомнением покачал головой, – если смоется краска, будет еще хуже. Так что терпи. Или знаешь что? Спроси у Святого Духа, может, у него какое-то средство есть?
– Ты – зараза, – проникновенно сообщил родственнику Шарло. Тарве не стал спорить и вернулся к своей книге, а мысли герцога свернули к другой женщине. Так отвечать ему на ультиматум жены или нет? Он сам не понимал, почему так мучительно не хотел ее приезда, хотя и скучал по детям. Наверное, все дело во лжи. Регент все время на виду, значит, придется разыгрывать счастливого отца и супруга, а потом Обен без всякой задней мысли отпишет об этом сестрице. Та, разумеется, покажет письмо Соле… Нет, нельзя допустить, чтобы Эста перебралась в Мунт.
Выходит, ехать в Эльту? Но Трюэль не советует покидать столицу до созыва Генеральных Штатов. Может, он и прав, хотя летом заговоры составляют редко, летом одни воюют, а другие разъезжаются по имениям. Мальвани загнал Жозефа в границы столетней давности, предварительное перемирие подписано, да и внутри страны тихо. Лучше все-таки съездить… Взять Рауля, и вперед. К осени он как раз вернется. Один.
– Монсигнор, – кругленькая камеристка (худощавая черноглазая и чернокудрая Агнеса окружала себя исключительно бесцветными толстушками) присела в реверансе, – Ее Величество ждет вас в своем кабинете.
– Я к услугам Ее Величества, – заверил Шарло и, скорчив зверскую рожу ухмыльнувшемуся Тарве, последовал за посланницей.
Увы, все оказалось еще хуже, чем он думал, так как благоухала не только королева, но и ее апартаменты. Казалось, проклятый аромат источали сами стены. Сжав зубы, Тагэре отвесил изысканный поклон и сел поближе к приоткрытому окну. Честный сам с собой, Шарло понимал, что несправедлив к Агнесе, которая видела в жизни мало хорошего и отнюдь не была такой уж уродливой. Дело было в нем, вернее, в Соле, в ее пахнущих полынной горечью и осенними кострами волосах, в нежных губах, не знавших ядовито-красных опиатов.
