пробивавшейся сквозь снежную целину домой, к кухням.
– Как же мне надоели эти праздники, – невпопад буркнул Жермон, глядя на застывшие тополя. – Если б не они, все было бы ясно.
– Ты имеешь в виду намерения фельдмаршала Бруно? – откликнулся Ойген, провожая глазами барахтающуюся в снегу киску. – Мы можем предугадать его действия с большой вероятностью. Кавалерия дриксов очень старательно занимается разведкой. Я не буду удивлен, если Бруно уже имеет сведения о нас.
– Если так, – сощурился Ариго, – нам остается оставить заслоны и отойти к Шафгазе.
– Разумно, – согласился Райнштайнер. – Фельдмаршал слишком осторожен, чтобы зимой продолжать наступление, игнорируя армию фок Варзов, но что он сделает: атакует фок Варзов, укрепится на Хербсте или отойдет?
– Выбор небогат, – протянул Жермон, щурясь на повисший над острыми верхушками алый диск. – Всерьез воевать или зимовать в открытом поле одинаково противно, а до Аконы им не добраться. Бруно это, надо полагать, видит. Думаю, он вернется к границе и будет ждать весны.
– Это очень похоже на правду, – по физиономии бергера плясали закатные блики, изображая румянец, – но так ли это на самом деле – покажут ближайшие дни. Тебе, мой друг, нужно быть готовым ко всему, и ты готов, о чем я с удовольствием доложу регенту.
Будь на месте Райнштайнера кто-то другой, Жермон бы огрызнулся, но бергер не льстил и не заигрывал. Он пришел к выводу, что генерал Ариго содержит вверенные ему войска в порядке, о чем и собирается сообщить Рудольфу, при особе которого состоит. Очень просто.
– Спасибо, Ойген, – усмехнулся граф Ариго. – Передай герцогу, что мы неплохо устроились.
– Непременно, – пообещал барон. – Я очень рад, что ты не успел уехать в столицу. Ты удачно сочетаешь северный холод и южную дерзость. Это очень хорошо для войны.
– А уж как я рад, что остался, – подкрутил усы Жермон. – Но Олларии нам не миновать, разве что старший Савиньяк поторопится.
– Это было бы весьма уместно, – показал крупные зубы бергер. – Наша армия будет очень серьезно занята, но надолго оставлять столицу в руках Ракана нежелательно. Известия, которые получает регент, настораживают. Казни, грабежи, осквернение могил и храмов не могут привести ни к чему хорошему.
– Да уж, – буркнул Ариго, вспоминая льющуюся воду и позеленевший мрамор. Перед отъездом в Торку его занесло в Старый Парк. Лишенный имени и наследства олух просидел до ночи на краю бассейна, на прощанье высыпав в прозрачную воду все, что было в кошельке. На счастье. – За святого Фабиана и храм Октавии голову отвернуть мало!
– Человек, подобным образом навязывающий себя миру, рискует разбудить очень большие неприятности, – назидательно произнес барон. – Франциск сделал очень много нового, но он не оскорблял старое. Ракан думает, что он лев, но он собака, лающая в горах. Лай может сдвинуть лавину, но пес слишком глуп, чтобы это понимать. Это будет трудный Излом, Герман. Я очень рад, что не имею никого в этом мире и могу исполнять свой долг, не оглядываясь на свое гнездо.
– Разделяю твою радость, – пробормотал Жермон то ли Ойгену, то ли крепчавшему ветру.
Солнце уже насадило себя на древесные пики и теперь сползало по ним все ниже и ниже, кошачьи жалобы смолкли, только пушистый розовый ковер рассекла синеватая борозда. Зима в Придде не походила ни на зиму в Торке, ни на зиму в Эпинэ, хотя какая в Эпинэ зима? Тающий на лету снег, злые серые дожди да неистовство вырвавшихся из Мон-Нуар ветров. Очумевшие облачные стада задевают верхушки каштанов, ледяные струи шипят закатными тварями, свиваются в водяные вихри, пляшут по раскисшим склонам.
Буря проносится, и вновь тишина и солнце. Яркое, разрывающее свинцовую муть. Несколько дней слепящей синевы – и новая буря мешает рыхлое небо с раскисшей землей. Доберется он когда-нибудь до Эпинэ или так и умрет на севере, как жил?
– Ты не знаешь, из дома что-нибудь слышно? – Жермон зарекся спрашивать давным-давно, но закат и бергерские откровения сломали старые печати.
– Из дома? – Если б Ойген умел удивляться, можно было подумать, что он удивился. – Мой друг, я не понял.
– Я про Эпинэ, – буркнул Жермон, старательно глядя вдаль. – В конце концов, вся эта заваруха началась именно там.
– Я понимаю, что тебе эта земля не безразлична, – назвал кошку кошкой барон. – О том, что большая часть мятежных дворян ушла за герцогом Эпинэ в Олларию, а губернатор Сабве бежал, ты знаешь. Во главе лояльных Олларам графств, как ты можешь догадаться, стоят граф Валмон и графиня Савиньяк. Дворянство юга начинает шевелиться, весной с мятежом будет покончено. Сейчас все ждут, что сделают кэналлийцы… О, зегнершафферен[5]!
… Изумрудная волна неслась через облачный прорыв от берега к берегу, смывая и золото, и кровь. Достигшее земли солнце стало прозрачно-алым, словно маки на горных склонах, а небо вокруг расцвело нежной весенней зеленью. Тот же манящий, нездешний свет лежал на дальних холмах, на спящей Хербсте, на тучах, что нависли над готовыми к прыжку армиями.
– Оно уходит, – резко бросил Ойген, разбивая весенний сон, – мы должны спешить. Берем снег!
Бергер, встав слева от кошачьего следа, быстрыми точными движениями сгребал зеленый снег в кожаный горский мешок. Жермон сорвал перчатки и бросился направо. Изумрудный холод обвивал руки, мешок наполнялся, а солнце стремительно уплывало за хрустальный горизонт.
– Хватит, – решил Ойген, и они кинулись в дом лодочника, приютившего генерала. Все было готово, оставалось высыпать снег в медную миску на привезенные Ойгеном разноцветные камешки, резануть друг друга по запястью и зажечь четыре свечи.
… Они успели, последний огонек вспыхнул за мгновенье до того, как алый солнечный осколок окончательно ушел в землю.
2
