а на дом, где живет бог, не смейте вешать засовы!
— Ты, Эфраим, сюда ляг, — голавль подплывает в темноте к деревянной лавке. — А я заберусь на биму… на амвон…
— Грех, Авнер, храпеть на биме, — журит Эфраим нищего. — А где Шмуле-Сендер?
— Наверно, в телеге спит… Или лошадь привязывает, — отвечает Авнер. — А теперь, Эфраим, давай делать то, что мне больше всего нравится на свете.
— А что тебе больше всего нравится на свете?
— Спать, Эфраим. Когда спишь, то чувствуешь себя человеком. А когда просыпаешься — нищим. А тебе?
— Что — мне?
Эфраим растягивается на синагогальной лавке, подкладывает под голову свои пудовые кулаки, закрывает глаза, и темнота, словно пар в бане, обволакивает его теплом, покоем и тайной.
— Тебе что нравится? — терзает Эфраима неугомонный Авнер. Он стоит на амвоне лицом к востоку, к священной торе, как мудрейший из мудрых рабби Авиэзер, и сумрак смывает с него все: и старость, и нищенство, и одежду.
— Не знаю, — говорит каменотес.
— Восемьдесят лет прожил на белом свете и не знаешь, что тебе на нем нравится и что нет.
— Что не нравится, я знаю, — басит Эфраим.
— А что тебе не нравится?
— Давай лучше спать.
— Если не ответишь, глаз не сомкну. Буду ворочаться с боку на бок (где он там на амвоне будет ворочаться?) и гадать, что на белом свете не нравится Эфраиму Дудаку.
— Твои вопросы не нравятся.
— А еще?
— Еще? — зевает Эфраим. — Всего и не перечислишь.
— А ты одно назови, — требует Авнер. — Одно.
— Жизнь, Авнер. Жизнь.
— Вся жизнь?
— Вся.
— Не может быть!
— Может.
— Разве ты никогда не был счастлив?
— Спи!
— А мне, Эфраим, не нравится только половина… ну та, что после пожара… А до пожара нравилась, очень даже нравилась… И тебе — только не говори неправды! — нравилась, пока Лея не померла… пока Церта не сбежала из дому… пока Гирш не угодил за решетку… У каждого свой пожар…
Эфраим не откликается, лежит молча, прислушивается. Дождь вроде бы пошел. Кажется, по крыше бросились врассыпную напуганные коршуном цыплята.
Дождь все усиливается. Теперь по крыше уже не цыплята бегают, а куры.
Нищий Авнер стоит на амвоне незнакомой синагоги и молится. Странная это молитва. Ухо Эфраима различает в ней не только имя создателя, но и перечень всех товаров, которыми когда-то, в допожарной жизни, торговал розовощекий бессмертный Авнер Розенталь — изюм, корица, чай, марципаны, уксус, оливковое масло, леденцовые петушки, соль, мак, имбирь.
— И еще ниспошли мне, господи, не гонтовую, а несгораемую жестяную крышу и стены не из дерева, а из огнеупорного железа. Разве не в твоей воле все вернуть на круги своя — и птиц, и людей, и ветер? Верни меня туда — в ту, допожарную, половину моей жизни, одари меня детьми… Сыном и дочерью… Дочерью и еще дочерью… Их, этих нищих, ты же одарил… чем же я тебя прогневил, господи?
— Говори, говори да не заговаривайся, — басит Эфраим. — Это мы-то со Шмуле-Сендером нищие?
Авнер молчит.
— Мы?
— Ты не спишь? — откликается нищий.
— Ах, Авнер, Авнер! — корит его Эфраим. — О чем ты его просишь?
— А о чем его просить? — слова Авнера падают в темноту крупными дождевыми каплями. Такое ощущение, будто он стоит не на амвоне, а по щиколотку в студеной воде, которую не вычерпать ни до утра, ни до конца жизни. Вода все прибывает и прибывает, и Авнер боится, чтобы Эфраим не услышал, как она хлюпает под ногами.
— Бог, Авнер, не лавочник.
— Но тот, у кого собственная бакалея, — бог… пусть на одной улице… пусть в одном местечке…
В молельню входит Шмуле-Сендер.
— Хлещет, как из ведра, — говорит он в темноту. — Жалко лошади.
Он снимает мокрую рубаху, потом — штаны и остается в одном исподнем. Фигура Шмуле-Сендера белеет в темноте, как привидение.
— Вы где? — спрашивает он.
— Я здесь, — отзывается Эфраим. — А ты что такой белый?
— Я не белый. Я — мокрый.
— Сразу обиделся, — подливает масла в огонь Авнер. — Ну, как лошадь?
— В порядке, — отвечает Шмуле-Сендер. — Только подкова болтается на правой передней… Ухналь вылетел…
— Эй вы, ухнали, подковы, давайте спать! — ворчит Эфраим.
Дождь по-прежнему долбит крышу.
Авнер чувствует, как у него слабеют ноги, он опускается на настил орен-койдеша, упирается спиной то ли в ножку пюпитра, то ли в дощатую перегородку, и сон настигает его врасплох, как смерть. Он разевает рот, и из гортани, как из чайника с отпаявшимся носом, с шумом вырывается хриплый отчаянный клекот.
Шмуле-Сендер сердится на дождь. Сквозь перестук капель водовоз совсем не слышит своей лошади (он привязал ее почти к синагогальной двери). Да и в синагогальном оконце, куда он выглянул, ничего, кроме полос дождя, не видно.
— Спокойной ночи, орлица моя, — говорит Шмуле-Сендер и вбредает в сон, как в реку — сперва по пояс, потом по шею, потом вода смыкается над его головой.
Там, на дне, вместе со Шмуле-Сендером плавают его орлица, его верная, как Фейга, гнедая, его усталая, как гнедая, Фейга, его счастливый Берл, который гоняется в воде за часами, как за рыбами, и их, этих часов, видимо-невидимо, с чешуйчатыми циферблатами, с цепочками-плавниками, и все они дружно, в лад тикают — тик-так, тик-так, тик-так.
Тик-так, тик-так.
— Что это? Кровь? Сердце? Эфраим ворочается на лавке, лавка твердая, на ней только праведникам спать. Тик-так, тик-так.
Эфраим чувствует — время тикает в нем. Время. Все тише и глуше. Через год-другой тикание это прекратится. Но кроме времени, что тикает в человеке, есть еще другое время. Оно, как ходики — не внутри, а вне его. Когда ходики останавливаются, их снова заводят. О, если бы можно было так заводить то время, что внутри нас! Эфраим завел бы всех — начиная от прабабки Черны и кончая любимицей Леей. Есть еще — в утешение смертным — и третье время, которое не движется, но идет им навстречу. Эфраим знает: в том, третьем времени пока нет ни одного мертвого, там пока никто никого не судит, никого не вешают, там нет никаких границ, никакой черты оседлости. То третье время — будущее, которое, увы, живым не принадлежит.
Светает.
В богоугодное оконце молельни струятся первые лучи чужого восходящего солнца.
— Эй, есть тут кто? — сквозь сон Эфраим слышит чей-то голос.
— Есть.
