ладана, и мне на какую-то секунду показалось, что я стою среди залитого полуденным солнцем старого соснового бора.
Народу было не слишком много — оно и понятно, обычное воскресенье, не великий праздник. В основном — пожилые тётки, кое-кто с младенцами на руках, эти стоят поближе к Царским вратам, ожидая причастия. Малышня постарше, способная передвигаться самостоятельно, именно этим и занималась — детишки шныряли от иконы к иконе, протискиваясь между молящимися, точно между древесными стволами. Наверное, с их точки зрения сравнение с лесом куда как уместно. В общем, такая привычная храмовая обстановка — как всюду, будь то шумная, суетливая Столица или затянутая провинциальной ряской Тьму- Таракань.
Рядом, у ослепительно-белой стенки, сидела на раскладном стульчике сосредоточенная старуха, едва заметно шевелила губами и мелко крестилась невпопад. Чем-то она неуловимо походила на тётю Варю, и мысли мои тут же перескочили в завтрашний день, когда я, оставив позади и поезд, и старенький помятый автобус, не спеша пройду по извилистой поселковой улице, толкну зелёную калитку, и та протяжно скрипнет, поворачиваясь на заржавленных петлях. Чуть больше суток осталось, думал я, мысленно подпевая хору.
Тот не старался поразить воображение прихожан торжественным знаменным распевом, на клиросе, видимо, помнили, что «устроение важнее настроения» — и отчётливо вытягивали слова, лишь какой-то неуловимой интонацией подчёркивая особо важные места. Вот так же поют и у нас, в Покровском соборе. Будто и не уезжал я из Столицы ни в какой Барсов, будто сейчас, когда пропеты слова «всякое ныне житейское отложим попечение», распахнутся Царские врата, и выйдет наш старенький настоятель, отец Аркадий, испрашивая благословение у Господа на всех зде предстоящих и молящихся.
Но вышел, конечно, не отец Аркадий — иллюзия схлынула, и я стоял всё-таки в соборе Петра и Павла, в изнывающем от жары городе Барсове. Впрочем, жара набирала сейчас силу там, за стенами, а в храме было даже слегка прохладно — точно дунул мне в лицо невидимый ветер.
Из Царских врат вынесли похожую на копьё высокую свечу, и появился священник. Лет сорока, а может, и постарше, он был высок и светловолос. Длинная его борода, смахивающая на наконечник стрелы, чуть задиралась кверху, а глаза смотрели, как мне вдруг показалось, чуть растерянно.
Это был, разумеется, отец Николай, о котором давеча говорила мне старуха Кузьминична. Странное дело, никогда раньше я не видел этого батюшку, но почему-то возникло у меня чувство, будто узнал его — как узнаёшь близкого человека, с которым не виделся много лет. Я сам не понял, с чего бы это.
Служба меж тем шла своим привычным ходом, отзвучал евхаристический канон, окончилось причастие, а я всё думал — откуда же взялось узнавание? И лишь когда, в самом конце, после завершительного псалма, отец Николай вышел с крестом читать проповедь, я понял вдруг, кого же он мне всё это время напоминал. Григория Николаевича, кого же ещё! И хотя внешне ничуть они не были похожи, Григорий Николаевич темноволосый и щуплый, а этот — точно богатырь из былины, но сходство не вызывало у меня сомнений. Быть может, голосом, а вернее, манерой речи, они неуловимо смахивали друг на друга.
Когда проповедь завершилась, и народ потянулся ко кресту, мне даже захотелось остаться — поговорить с ним. Непонятно, с чего вдруг возникло это желание. Да и о чём говорить? Не хотелось мне выдумывать искусственный повод, а естественного не находилось.
Поцеловав старенький медный крест, я поймал на себе взгляд священника — быстрый и почему-то настороженный. Впрочем, неудивительно. Городок мелкий, появление незнакомого человека в храме — само по себе событие. Но не объяснять же ему, кто я и откуда. Да и что бы я ему сказал — легенду или правду?
И то, и другое говорить в равной степени не хотелось.
Глава 8. За чайничком
Я вышел из храма на площадь — и сразу же окунулся в пыльную, доводящую до бессильной злости жару. И время-то — одиннадцатый час, а кажется, будто заполдень — так печёт одуревшая звезда. Она, должно быть, перепутала наши северные края с экватором.
А самое противное заключалось в том, что заняться мне было решительно нечем. Идти домой, на Старопетровскую? Так Никитич ещё спозаранку умотал по своим плотницким делам. Воскресенье ли, будни, ему сейчас поровну — заказчик ждёт. А в здешней глуши, как давеча втолковывал он мне, халтура на дороге не валяется. Нашёл чего — зубами вцепись и землю рой. Вот он и роет.
И вся пустота бездонного дня, все его долгие предстоящие часы как-то вдруг сразу обрушились на меня — будто набросили на голову скучное, пропахшее клопами ватное одеяло. Уйма времени, которое надо убивать — а не хочется пачкать руки.
Ничего другого мне не осталось, как направиться в городской парк. Как и вчера, посижу где-нибудь там в тени, книжку почитаю, а потом… Что-нибудь, наверное, будет и потом.
Барсовский парк действительно оказался настоящим парком, не то что обозначаемые этим громким словом многочисленные чахлые скверики у нас в Столице. Видимо, в старину его творил какой-нибудь иностранный архитектор по заказу сиятельного графа. Тот, надо полагать, облизывался на западную культуру точно кот на сметану, вот и не пожалел презренного металла. Позднее, по всей вероятности, тряхнуло мошной и местное купечество — тоже, понимаешь, не лыком шиты, не пальцем деланы. Проходили тут народные гуляния, свадьбы, раскидывали свои полотнянные шатры заезжие циркачи.
А ныне здесь имела место площадка с аттракционами (Никитич говорил, когда-то они работали), пара киосков, где продавали помятые вафельные стаканчики мороженного, редкие будочки с квасом и, разумеется, пивные ларьки, оплот цивилизации. Возле них было шумно и людно — ещё бы, воскресенье, законный выходной.
Пива мне, вообще говоря, хотелось, но с другой стороны, незачем выходить в народ — наверняка не один Никитич в курсе вчерашних событий, городок маленький, новости расползаются как тараканы… Я направился дальше, к пруду. Оттуда доносился торжествующий детский визг, слышалась нестройная музыка — перекрывали друг друга разные станции. Что поделать, такой уж культурный обычай — раскинуться на пляже в обнимку с радиобубнилкой. С той, что изготовлена, быть может, руками старательного радиомонтажника Лёхи Бурьянова, имеющего квартиру, жену Ленку и кое-какие личные проблемы.
Пруд имел внушительные размеры, назови его озером — не так уж и ошибёшься. Пологие берега, казалось, были смазаны плотным слоем загорающего населения, от воды летели брызги пополам с воплями, и всё это сдабривалось музыкальными приправами.
Появилось и у меня желание бултыхнуться в тёплые гостеприимные волны, но по здравом рассуждении с этой идеей пришлось расстаться. Не подумал я в своё время, не сделал поправки на жару, на возможное наличие водоёма — вот и явился в славный город Барсов без плавок. А обойтись без оных не позволяла мне врождённая интеллигентность.
Поэтому, отойдя подальше, я обнаружил искомую скамеечку и расположился там с книжкой. И вроде бы неплохая книжка, Чалов — автор интересный, хотя и с известными закидонами. Но видно, въехать в его роман мне пока не судьба. Ещё в пятницу я начал читать, в поезде, а одолел всего-то две первые главы. Не лезли мне в голову проблемы художника Черницкого и его многочисленных женщин. Прямо как в анекдоте — не до грибов, Петька. Не то настроение.
Я не знал, как избавиться от угнездившейся внутри тягости, да и не понимал толком, откуда она взялась. Самое поганое состояние — болит, а неизвестно что. И где. И зачем. Одно ясно, надо потерпеть до завтра, а там, в Грибаково, все эти пиявки отвалятся сами собой.
И тут моё самокопание было прервано звуками ну явно уж постороннего происхождения. Захлопнув книгу, я поднял голову.
Впереди, в кустах бузины возле огораживающего парк забора, слышалась отчаянная возня. Чей-то тонкий крик, пыхтение, ломающимися голосами извергаемая матерщина.
Ну вот и оно, мелкое воскресное приключение. Похоже, пора вмешиваться. Больше-то всё равно заняться нечем.
