состязаний по стрельбе из лука во всем номе! То ли тела у них заговорены, то ли руки у меня дрожат от ярости и мешают хорошо прицелиться, то ли их злобный Б-г помогает им!
С этими словами он растворился в кипящем вареве сражения, а Акки, задумчиво глядя, как враги продолжают теснить отважных амалекитян, прошептал:
– Что, у этого Моше руки железные, что ли?
Затем поднял глаза и обомлел. Чернеющий на фоне заката бородатый Моше сидел на камне, закинув голову. Казалось, он залпом пьет взгляд Вс-вышнего. Слева и справа от него стояли еще каких-то двое и поддерживали его за локти так, что руки были все время протянуты к Небесам. Молитва не прекращалась.
– Бежим! – что было силы заорал Акки, понимая, что если сейчас не начнется бегство, то им вдвоем с Шарпи-Кальби выбраться будет неимоверно трудно. Любой амалекитянин, не раздумывая, расправится с дезертирующими чужеземцами.
– Бежим! – подхватил Шарпи-Кальби, не понимая, зачем бежать, но на всякий случай поддерживающий благое начинание. Однако бежать ему не пришлось. Как ни мало лучников было у сынов Израиля, а нашлась и стрела, уготованная для Шарпи-Кальби. Взмахнул Шарпи-Кальби руками, уставясь на куцее оперение, торчащее из его груди, и завалился набок. Будто прикорнул. Амалекитяне бежать не собирались. Удивительно, но они не замечали, что уже давно игра, как сказали бы их потомки,ведется в одни ворота и никто из израильтян не падает мертвым, чего никак нельзя было сказать о них самих. Акки понял, что обречен.
Битва была окончена. Вспотевшее за день солнце роняло на западе клочья кровавой пены. Словно колючки пустыни, торчали из поверженных тел стрелы с оперением. То там, то здесь – шхемские, с пушистым оперением. А все больше – длинные, израильские. Да и раны на телах были не столько от тонких амалекских копий, сколько от трофейных египетских мечей, которые израильтяне подобрали, когда утонувших египтян вместе со всем обмундированием выкинуло приливом на берег Красного моря. Мертвые лежали с открытыми глазами, и на лицах – заросших еврейских и узкобородых амалекских – не было выражения ярости. На них лежало полное умиротворение. А в глазах, как в воде, отражался небесный покой. Махир перешагивал через тела, еле волоча ноги, порой про себя отмечая – вот этот с перерезанным горлом когда-то был Акки. А вот эта жердь звалась Шарпи-Кальби. А вон и вожак амалекитян с седыми локонами. У этого никакого умиротворения на лице. Лежит, закусив губу, а мертвый взор устремлен куда-то вперед, в будущее, где его потомки гонят потомков Израиля на заклание. И мертвая рука сжимает древко копья с такой силой, что, пожалуй, и не вырвешь. Да, горькие, видно, времена настали для сынов Амалека. Многие ли из них уцелели в этом сражении?
Но он-то, Махир, как быть с его клятвой? Ведь из бывших собратьев ни один не пал, пронзенный его стрелой! Что же делать? Выходит, он солгал... И кому? Озирису! Гору! Изиде! Лгать можно кому угодно, но им лгать – это предательство.
Изида! Вечно юная мать-Изида, сестра-Изида, любовница-Изида! Простишь ли ты несчастного пасынка, не сдержавшего свой обет?
Изида раскинула тонкие руки, вдоль которых светились белые крылья, посмотрела на еврея карими зрачками, темнеющими на фоне нежных белков глаз и печально покачала головой.
Гор! Сокол-Гор с мускулистым человеческим телом. Не для того ли занес ты длань, чтобы покарать меня? Не в моей ли крови жаждешь ты омочить крючковатый клюв?
«В твоей!» – отвечал Гор.
Озирис! Царь Озирис, со скипетром в руках восседающий на каменном троне! Что делать мне? Повелевай! Я готов выполнить любое твое повеление.
«Ты сам знаешь, что тебе делать» – точно струна под наплывом ветра, прозвенел голос Осириса.
Да, он знал, что делать. Он должен был выполнить клятву. Лук его был при нем, и стрела в колчане оставалась одна... только одна. Но ведь и поклялся он – хотя бы одного! До ближайшей скалы было недалеко, и расселину в ней такую, что можно было вставить лук, он нашел быстро. К счастью, скалы в этих местах были не цельнокройные, как в Египте, а из слоистых пород. Вот эта палка – обломок чьего-то копья – превосходно послужит клином, который будет удерживать тетиву, пока Махир его не выдернет. Он вставил в расселину лук, вложил последнюю стрелу, отбросив в сторону пустой и уже ненужный золоченый кожаный колчан, вытащил из-за пояса моток веревки, даже не веревки, а льняного шнурка,вроде тех, из которых плетут для детей игрушечные пращи, и привязал его к клину. Затем начал отступать, на ходу осторожно разматывая моток. Отойдя на несколько шагов, он встал напротив стрелы, закинул голову в точности, как это делал Моше, когда взывал к Небесам, и дернул шнурок.
«Вьи-и-и-и!» – сказала стрела, и прежде чем она пронзила Махирово горло, из него вырвалось: «Одним меньше!»
А в ту самую ночь, когда поселенцы и одновременно с ними террористы пытались захватить Канфей-Шомрон, Вахид вышел покататься по ночному Наблусу, и поток времени унес его в позапрошлый век, в город, точно выбитый в цельном куске белого камня – в старинный Иерусалим.
– Слава Аллаху, господу миров! Привет и благословение тебе, о почтенный Гиллель! Аллах да благословит тебя и да приветствует благословением и приветом вечным, длящимся до Судного дня!
Рав Гиллель мысленно отметил тавтологию в приветствии посланца и внимательно посмотрел на него. Тот был одет в белую галабию. На голове у него была красная фетровая феска с синей кисточкой. Несмотря на жирные пятна, усеявшие галабию, видно было, что у гостя это считается парадным нарядом. И хотя фески, как правило, носили оседлые арабы, по латунному оттенку кожи и запаху пота рав Гиллель, главный раввин Иерусалима, понял, что перед ним бедуин. Бедуинов, да и других арабов, ему приходилось принимать не раз. Жестом он пригласил пришедшего в гостиную, где оба уселись на подушки посреди яркого ковра. Когда принесли кофе, то по бедуинскому обычаю первую чашку – ель-хейф – налил себе и попробовал сам хозяин, чтобы гость чувствовал себя в полной безопасности. Затем гость налил себе вторую чашку – ель- кейф – и немного отпил из нее. После этого гостю была налита третья чашка – ель-дейф, и он спокойно стал из нее пить. Некоторое время кофе поглощалось в молчании, затем была затронута самая неотложная проблема – цены на овец и на оружие. И уж потом, как бы невзначай, бедуин обмолвился, задумчиво глядя сквозь стрельчатое окно на жгуче-синее небо:
– Меня, вообще-то, по воле всемилостивейшего Аллаха попросил побеседовать с вами достопочтенный шейх Шукейри.
У рава Гиллеля сузились зрачки. Махмуд Шукейри был вожаком одной из самых страшных бедуинских банд, именуемой «Джехарт-аль-харабия», терроризировавшей весь Старый город. Едва ли не каждую ночь грабители врывались в еврейские дома, обирая до нитки людей, большинство которых и так жили впроголодь, на халуку – пожертвования, которые присылались из-за границы евреям, переселившимся в Землю Израиля, дабы учить там Тору. Разбойники отбирали у людей последние гроши, скромную утварь, латанную-перелатанную одежду и постельное белье. И даже еду. Порой случались изнасилования и убийства. Все попытки обратиться за помощью к турецкому каймакаму по эффективности могли быть приравнены к стараниям проломить лбом надгробную плиту средней толщины. Сначала чиновник милостиво принимал бакшиш в любой валюте, а затем воздевал к небесам маленькие ручки, украшенные перстнями с бриллиантами и рубинами, и восклицал:
– Аллах свидетель, где мне взять столько полицейских, чтобы можно было патрулировать каждую крышу и каждый закоулок в Старом городе?!
– Насколько мне известно, вы, руководители еврейской общины, здесь, в Иерусалиме, ожидаете с часу на час прибытия группы переселенцев откуда-то с севера...
– Из Малороссии, – машинально уточнил рав Гиллель.
– Не спорю, – продолжал бедуин. – Но вы их ожидаете из Яффо, куда они прибыли из страны, название которой я не в силах выговорить. А между тем, путь от Яффо до Иерусалима неблизкий и полон сложностей и опасностей.
«Куда этот гой клонит?» – в ужасе подумал рав Гиллель, вглядываясь в лицо бедуина, которое уже прорезали первые морщины.
Бедуин кивнул, словно в ответ мыслям еврея, и продолжил:
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, все, слава Аллаху, закончилось хорошо. Бесстрашный Махмуд Шукейри,
