– Эти евреи – пусть руки их отсохнут, пусть ноги их омертвеют! – научились влиять на волю Аллаха!
Омар испытывает непонятный ужас, словно стоит ему оглядеться, как он увидит обступающие его со всех сторон толпы кровожадных евреев. Усилием воли подняв глаза, он окидывает взглядом лежащую перед ним долину. Оливковые посадки кажутся островками посреди маленького океана светло-бурой безжизненной земли. Лишь гребни хребтов лиловеют, полосуя небо, которое из зеленоватого вновь стало таким пронзительно голубым, каким бывает лишь в Палестине.
Сариа разрезал воздух крутым лбом. Дорога вилась над сухим руслом извилистого вади. Почва была морщинистой, как шкура носорога. Зелени почти не было, и лишь в медных лицах скал зияли щербины пещер. Солнце уже зависало над хребтами, и надо было торопиться, чтобы до темноты прискакать во временный лагерь, где Шукейри содержал заложников. Ружье плясало сзади, хлопая по бедру. Что ж, если Шукейри не хочет, он сам возьмет на себя эту работу. Проклятые черные шапки никогда не будут маячить на фоне сиреневых хребтов Палестины. Жирные еврейские лапы, выворачивающие карманы европейцам, никогда не дотянутся до тощих арабских кошельков. Сегодня он изменит историю. Может быть, даже ценой своей жизни. Но скорее всего, ему удастся улизнуть прежде, чем появится Шукейри с еврейскими посланцами, и вместо счастливых репатриантов, протягивающих руки щедро раскошелившимся освободителям, они найдут груду окровавленных трупов. Вперед, Сариа!
Когда-то в хедере меламед рассказывал Боруху о восстании Маккавеев:
«И тогда Иегуда и его братья прямо поперек ущелья построили стену. Невысокую – ведь главное было из-за этой стены стрелять, не давая грекам двигаться дальше. Одновременно с окрестных скал их соратники тоже осыпали греков стрелами».
«А греки?» – спрашивал, волнуясь, Борух.
«А что греки? – отвечал реб Мойше. – Не могли же они лезть на отвесные скалы! Пришлось снизу огрызаться, отстреливаться... Поняли они, что плохи дела, и решили вернуться обратно. Пошли – а там тоже стена. А из-за нее тоже стреляют. Наши успели ее построить, пока греки туда-сюда по ущелью бегали».
«А стены эти они снести не могли?» – распахнув глаза с длинными ресницами, спрашивал Борух, а сам мысленно умолял: «Скажи, что не могли».
«Каким образом?» – разводил руками меламед, больше похожий на кузнеца, с огромными лапищами, с мускулами, играющими под люстриновым лапсердаком. Вероятно, силушка его, не находя себе применения, рвалась наружу, поэтому и выбирал он для рассказов детям всякие истории про богатырей да про воинов, оснащая их такими живописными подробностями, будто сам там присутствовал.
«Ну как! – озабоченно возражал мальчик. – Вы же сами говорили – их были многие тысячи».
«Многие тысячи!» – подтверждал реб Мойше.
«А наших всего несколько сотен!»
«Несколько сотен», – соглашался тот.
«Ну вот!»
«Что «вот»? Ущелье-то было узким-преузким! В нем в ширину лишь один человек мог разместиться. Так по тропинке и шли гуськом. И тысячам этим даже развернуться было негде!»
«А разве такие ущелья бывают?» – спрашивал Борух, юный житель лежащего посреди широкой степи Егупца, в жизни не видавший вообще никаких ущелий.
«Бывают, – уверенно отвечал реб Мойше. – В земле Израиля».
Борух зажмуривался – и перед глазами вставали неведомые горы с ущельями настолько узкими, что их, словно амбары, можно было запирать с обоих торцов. Он думал: «Увижу ли когда-нибудь Землю Израиля? Увижу ли такие ущелья?»
Увидел.
Борух отворил глаза. Он сидел на сундуке, стоящем поперек тропы. Слева и справа из трав и зарослей проглядывали белесые скалы. Все это было реальностью – и Земля Израиля с Иерусалимом в сердце, и ущелье, которое можно – раз-два – и превратить в ловушку. Вот только, похоже, не добраться до Иерусалима ни ему, ни его спутникам, потому как в ловушке-то оказались они сами, а никакие не греки.
Борух снова прикрыл глаза. Как это замечательно было три дня назад – впервые увидеть Землю Израиля! Прошла неделя с тех пор, как он покинул Малороссию. Стояла ранняя весна. Ивы развешивали желтые космы. Кружевом казался светло-бурый хаос голых кустарников. И все время дожди, дожди, холодные, колкие. Временами дождь замирал, выглядывало солнце, и деревья распрямляли тонкие ветви с нанизанными на них бриллиантовыми каплями. Но вскоре солнце вновь тонуло в серой толще неба. День за днем они добирались до Одессы по трактам, облепленным лужами, серыми, как небо. Желтые соломенные поля, хутора тут и там. Кое-где вспучивались приземистые круглоголовые церквушки. А в низинах, лесах и на вертлявых речушках сохранялся еще полулед-полуснег с вросшими в него сорванными зимним ветром ольховыми сережками. Навстречу шли крестьянки в белых платках, ковыляли собаки с длинными мордами,с мокрой шерстью, свалявшейся в толстые иглы, что делало их похожими на больших ежей. И вот Палестина! Зеркальный залив, дома белыми кубиками, то тут, то там одинокая пальма. Прибрежные рифы высунули из воды бурые носы. И воздух! Волшебный, сладкий воздух, какого больше нигде в мире нет. Барка, груженная людьми и сундуками, расталкивая волны, двигалась к Яффе, а корабль, который доставил их сюда из Одессы, становился все меньше и меньше, отступая в море. Так когда-то уходил от этих же берегов корабль, на котором уплывал пророк Иона. Но Иона убегал прочь от Б-га, а они – девять семей и пятнадцать одиночек – преодолели тысячи верст, чтобы вернуться к своему Б-гу. Вернуться и более уже вовек не покидать.
Только все не так получилось. Вначале шло гладко – ехали в Иерусалим по Шаронской долине с волнистыми полями и россыпями мака, с пальмами и магнолиями, кипарисами и олеандрами, с вереницами верблюдов и стадами овец цвета ржавчины. Недалеко от латрунского монастыря Борух увидел изумительно красивое дерево, невысокое, все в розово-фиолетовых цветах, облепивших ветви и сучья, так что листьев не было видно. Возможно, они вообще отсутствовали. Мимо проходили двое паломников, говоривших по- немецки. Борух, некогда общавшийся с немцами-колонистами в Малороссии, обратился к ним на смеси немецкого и идиша:
– Господа, как называется это дерево?
Один из них скривился и с глубоким презрением ответил:
– Иудино.
И вот, когда Шаронская долина закончилась, когда слева и справа выросли сухие кремнистые горы, их маленький отряд окружили, паля из ружей, какие-то страшные всадники в странных балахонах и с лицами, обмотанными клетчатыми шарфами. Два турка-охранника в красных фесках с большими пистолетами и саблями даже не пытались сопротивляться. Они послушно сдали разбойникам оружие, затем вывели к ним рава Йосефа Цейтлина, и все трое расположились на руинах старой, сложенной из плоских камней, стены, оставшейся то ли от когда-то стоявшего здесь дома, то ли от полутораметровой ширины «межи», некогда разделявшей два оливковых владения. Один из всадников спешился, размотал шарф, закрывавший пол- лица, и сменил его на феску, тоже красную, но с синей кисточкой. Взгляд его при этом был полон достоинства, как у человека, выполняющего некую сверхважную миссию.
У него начался разговор с равом Йосефом, причем по тому, что обращались они при этом не друг к другу, а к туркам, было ясно, что те исполняют роль толмачей. Разговор был не очень долгим, так что путники, не понимающие, в чем заминка, но изрядно перепугавшиеся во время стрельбы, не успели ни как следует разволноваться, ни устать вытягивать шеи, чтобы разглядеть, как там идут дела у их обожаемого рава Йосефа. А обожаемый рав Йосеф, закончив переговоры, кликнул сына и велел ему принести лист веленевой бумаги, ручку со стальным пером и чернильницу. Все вышеперечисленное было немедленно извлечено из большой кожаной сумки с застежками в виде головы льва c разинутой пастью и головы верблюда, причем, когда сумку застегивали, получалось, что лев верблюда пожирает. Рав Йосеф обмакнул перо в чернила и что-то довольно долго сосредоточенно писал. Потом размашисто расписался, помахал листком, чтобы поскорее просохли чернила, и вручил его арабу. Тот, очевидно, главный у них, отдал какие- то распоряжения остальным и, взгромоздившись на верблюда, отбыл. Арабы в шарфах по-прежнему гарцевали тут и там с ружьями, направленными на перепуганных переселенцев, а рав Йосеф поднялся с камня и, не повышая голоса, начал:
