Абеда звать не надо. Я сам пойду к Абеду.
Харбони сидел, скрестив ноги, на коврике из верблюжьей шерсти и молча наблюдал за хлопотами Абеда. Растопив очаг верблюжьим кизяком, тот поджаривал зеленые кофейные зерна. Для этих целей использовался железный ковшик с длинной ручкой. Обжарив в нем зерна, хозяин охладил их и начал размалывать. При этом он не просто толок их в медной ступке, а демонстрировал свое мастерство, выстукивая ритмическую бедуинскую мелодию.
– Ты мелешь кофе с утра до ночи, – тихо произнес Харбони. Абед благодарно улыбнулся. Сказать такое бедуину – значило продемонстрировать ему свое величайшее уважение, подчеркивая щедрость и гостеприимство хозяина.
Вода в кофейнике закипела. Абед засыпал в него кофейный порошок, после чего вскипятил напиток еще пару раз. По шатру плыл запах кофе и кардамона, придающего напитку желтоватый цвет и сладковатый привкус.
Уже потом, когда они пили кофе, Харбони как бы невзначай, чисто по-арабски, вновь завел речь о своей идефикс – уничтожении заложников.
– Послушай, Омар, – отвечал ему бедуин, осторожно втягивая кофе, чтобы не оставить ни единой драгоценной капли. – У нас говорят: «Никогда не садись на место того, кто может сказать тебе: «Встань!» Решает все шейх. А я кто? Я второй человек в отряде. Согласен я с тобой или не согласен, это неважно. Как говорится, из кувшина можно вылить только то, что в нем есть.
Харбони подмывало спросить – а как Абед решит, если шейха вдруг уберут. Но он чувствовал, что это не тот случай. Хотя о прославленном бедуинском коварстве ходили легенды, видно было – если этому парню со шрамом, белеющим на щеке, побуревшей от жгучих ветров пустыни, предложить власть над отрядом ценой того, что убьют его нынешнего вожака, он возмутится и... бедуинское гостеприимство, конечно же, не позволит ему всадить в Харбони кинжал или пулю, но всегда есть способы и обычай соблюсти, и цели достичь. Не зря говорят – на каждую корову найдется доярка.
Вместо откровенного призыва к убийству он сказал:
– Шейх Шукейри – человек безумной отваги. Это хорошо. Но это же и плохо. Вместо того чтобы кого-то послать к евреям с письмом от их раввина, он сам помчался. Стоит им хотя бы на секунду заподозрить, кто перед ними – и не сносить ему головы. Да и нам заодно.
Абед внимательно слушал, задумчиво глядя на заботливо развешенные им под сводами дырявого шатра кости любимого верблюда Собхана. Пока Собхан был жив, не было случая, чтобы Абед совершил ошибку. После смерти любимца он развесил его кости в шатре, чтобы тот помогал ему в трудных ситуациях принимать правильное решение. Но сейчас Абед еще не понимал, к чему клонит Оседлый. И Собхан молчал. А Харбони меж тем продолжал:
– Шейх должен вернуться к вечеру. Если его захватят, то за нами явятся среди ночи. Видишь вон ту вершину? Когда луна коснется ее левым боком, надо будет уходить отсюда. Если шейх Шукейри не вернется до того времени, заклинаю тебя Аллахом, прими на себя командование. Расстреляем заложников и уносим ноги, пока эти «Стражи» не нагрянули.
Абед долго молчал. Вернее, молчал Собхан, отказывался дать ему какой-нибудь совет. Затем, очевидно, дал. По крайней мере, через какое-то время Абед сказал:
– Луна левым боком, говоришь? Нет, пожалуй, подождем до рассвета.
Харбони все понял и воспрянул духом. Через десять минут он уже скакал по желто-зеленой пропахшей оливами долине, а Абед задумчиво смотрел ему вслед.
– Куда это он? – спросил подошедший Али Рахман.
– Если Оседлый сегодня вернется один, – тихо проговорил Абед, – значит, он убил шейха. Немедленно застрели его.
Странная ночь опустилась на Иерусалим. Впоследствии ее назвали «Ночь бдения», и еще много лет спустя, когда острые звезды, насквозь прокалывая жгучее иерусалимское небо, возвещали наступление 29 адара, жители города в память о тогдашних молитвах читали псалмы Давида.
Псалмы читались и в ту ночь, в напрягшемся в ожидании Иерусалиме.
«Не встанут высокомерные пред очами Твоими,
Ненавидишь ты всех, совершающих несправедливость!» – звучало в колеле на улице Давида.
«Погубишь говорящих ложь;
Убийцу и обманщика презирает Г-сподь!» – звенело в ешиве у Яффских ворот.
«Из-за множества преступлений их отвергни их!» – гремело под куполом синагоги Хурва.
«И возвеселятся все полагающиеся на Тебя,
Вечно ликовать будут!» – грохотало в бейт-мидраше за водоемом пророка Иехезкеля.
«Ибо ты благословляешь праведника, Г-споди!
Милостью, как щитом, окружаешь его!» – рвалось ввысь из груди молящихся у великой Западной стены.
Все знали – братья в беде! Но о том, что «Стражи» готовят их освобождение, известно было немногим, а о том, когда и как это освобождение свершится – вообще единицам. Зато молились – все. На тягучем ашкеназском наречии с ударениями на первом слоге, со свертыванием резкого «т» в свистящее «с», с обращением радостного «а» в горькое «о», и на крутом сефардском наречии, обрушивающем ударения на последние слоги и точно рубящем предложения острым мечом, и на йеменском наречии, представляющем странный сплав сефардского и ашкеназского, словно родилось оно не на отшибе Аравийского полуострова, а где-нибудь на стыке Европы и Османской империи – на всех диалектах звенело над бессонным Иерусалимом:
«Грабитель хвалится, хулит Г-спода...
Сидит в засаде ... глаза его высматривают несчастного...
Хватает бедняка, увлекая в сеть свою.
Встань, Г-сподь Б-г, вознеси руку свою, не забудь смиренных!»
Даже те, кто молился в синагоге «Хурва», не подозревали, что в трех шагах от них, на заднем дворе, два Шмерла – рав Шик и рав Шерлин раздавали «Стражам» карабины, а также пистолеты, которые те давно уже называли «шмерлехами».
... – Нет, Шимон, – моргая единственным глазом, говорил рав Шик долговязому парню со здоровенным ротвейлером. – Ты с нами не пойдешь. Ребята боятся твоего чудовища.
– Это не чудовище, – возмущался Шимон на идише с круглым английским акцентом. – Это собака, которая замечательно берет след. Правда, Дункан? А что до ребят, то еврею запрещено кого-нибудь бояться кроме Б-га.
– Спасибо за двар Тора, – вежливо отвечал рав Шик. – Нам след брать не нужно. Нас поведет сам Шукейри.
– А если он сбежит? – почти кричал Шимон.
– Не сбежит. А сбежит – тогда и собака твоя не поможет.
Он хотел было отвернуться, но Шимон схватил его за рукав, а пес попытался, встав на задние лапы, положить ему передние на плечи и лизнуть в лицо, чем лишь вызвал у раввина приступ негодования и отвращения.
– Рав, объясните мне, – горячо прошептал Шимон, – почему мы, евреи, так чураемся животных? Как можно любить Творца и отшатываться от его творений?
– Я обязательно дам тебе урок на эту тему, – пообещал рав Шик. – Завтра.
И, бросив укоризненный взгляд почему-то на пса, дескать, мог бы завести себе хозяина поумнее, он вернулся к своим «шмерлехам». Шимон обнял за шею удрученного пса, и оба зашагали прочь.
Раздача оружия меж тем продолжалась. Появился рав Гиллель и встал поодаль, задумчиво глядя на освещенных луною парней с пейсами и в ермолках, которые с удовольствием разбирали карабины и пистолеты. Они не сомневались, что мудрость Торы усваивается куда лучше, когда перемежается с учениями на местности, которые им чуть ли не ежедневно устраивали оба рава Шмерла, и теперь были счастливы применить полученные знания на практике. Неясно было, правда, как многие из них, в жизни не зарезавшие курицы, потому что для этого существуют специальные резники, поведут себя, когда объектами их столь долго тренированной меткости станут живые люди. И раввины, и ешибохеры надеялись, что слезы,
