работать сколько он хочет. Никто не удивлялся, когда Ельцин вдруг ломал свой рабочий график и уезжал из Кремля в Сочи, на Валдай, в Завидово или — просто домой! О его дачах в Горках и Барвихе, о его машинах, вертолетах, о специально построенных банях, с огромными окнами (Ельцин требовал, чтобы было много света), о его врачах или подарках, которые обожала вся его семья, особенно Таня, его младшая дочь, говорить не приходится — все было в порядке вещей.
Коржаков пришел с дурными вестями. Баранников передавал Президенту, что Горбачев не только знает о «Колесе», но уже с самого утра ведет консультации с Бушем, с «семеркой», чтобы Соединенные Штаты, Европа и, конечно, Организация Объединенных Наций не признавали бы новый союз или союзы бывших советских республик, если они появятся.
Связной от Баранникова (в таких случаях силовые министры никогда не пользовались телефоном) просил передать, что Юрий Владимирович Скоков очень переживает — обижен, что его не взяли в Минск…
Исхитриться надо, сказать Ельцину все, как есть, и не попасть — при этом — под горячую руку: убьет.
Все или почти все, — как карта ляжет!
Голый Ельцин был похож на чудо-юдо из сказки: ему было трудно дышать, он с шумом втягивал в себя воздух и быстро выдавливал его обратно, как грузовик солярку.
«Натуральный циклоп… — вздохнул Коржаков. — Хотя тот, кажись, одноглазый был…»
— Вчера на ужине… все… никак-к, — Ельцин с трудом подбирал слова, — не… вышло, понимаешь!
— Я в курсе, Борис Николаевич, — сказал Коржаков.
— Трусы!
— Трусы, конечно…
Коржаков, почти не спавший из-за Ельцина этой ночью, ужасно хотел сказать что-нибудь гадкое.
— Только у нас в деревне, Борис Николаевич, сранья сначала Ванька-пастух вставал, в ворота колотил, а уж потом петухи заводились…
— Это хорошо, понимаешь, ш-шта вы из деревни… — медленно сказал Ельцин. — Это… што ж, та деревня, где я был?
— А другой у меня нет, Борис Николаевич…
После октябрьского пленума, когда Ельцин действительно пытался свести счеты с жизнью, всадив себе в грудь огромные ножницы, Коржаков увез будущего Президента России в свою родную деревню. Ельцин прожил здесь около двух недель и (даже!) несколько раз ночевал на сеновале, не замечая ранних морозов.
У Горбачева была Раиса Максимовна, у Ельцина — Коржаков.
— Ну, к-как быть, Саш-ша?..
— Без вариантов, Борис Николаевич. Это я точно говорю.
— Х-ход назад есть всегда, — отмахнулся Ельцин. — Куда хочу, туда и иду, — понятно? А шта я могу, если они — в кусты!
— Это не кусты, Борис Николаевич. Это — психология. Вы входите в комнату, и Кравчук становится ниже ростом.
— Ну и — што?
— Без инициативы он. Падает раньше выстрела.
— Безобразие, — сказал Ельцин.
— Он же как кот, Кравчук, — продолжал Коржаков, — сидит, жмурится, а сам, подлюга, по сторонам зыркает, выбирает, кому б в загривок пристроиться, чтоб за чьей-то спиной проскочить, — такой человек!..
— Лечить надо, — заметил Ельцин.
— Вылечим, — заверил Коржаков, — а как же!
— Учтите: я — шучу, — сказал Ельцин.
— Так и я шучу, Борис Николаевич… — Взгляд Коржакова остановился на Ельцине — именно остановился.
— Я не отступлю… — сказал Ельцин.
— Я знаю, Борис Николаевич.
Солнце парило так сильно, что становилось душно.
— Может, форточку открыть?
Ельцин медленно снял больную ногу со стула и вдруг с размаха врезал по нему так, будто это не стул, а футбольный мяч. Стул с грохотом проехался по паркету, но не упал, уткнувшись в ковер.
— Толь-ка на рожон, так вместе, понимашь, в кулаке, потому шта если мы решили, если мы — единомышленники, значит, сразу выходим на Верховный Совет, в один день, без промедленья, понимаешь… предательству — нет прощ-щения!
— Если Президент Ельцин не предаст сам себя, — спокойно, четко выговаривая слова, сказал Коржаков, — Кравчук и Шушкевич будут с Ельциным до гробовой доски, потому что у них нет другого выхода. Если Горбачев остается в Кремле, если Горбачев будет руководить страной так, как он и руководил до сих пор (а он по-другому не умеет), мы — мы все — снимем последние штаны, то есть их, Кравчука, Шушкевича… да и Ельцина, Борис Николаевич, никто не изберет на второй срок — перспективы нет! Кравчук, между прочим, все давно просек, — все! А молчит, потому что — хохол, у него мечтёнка есть… так устроиться, чтоб вареники к нему в глотку сами б залетали, а он бы, гад, только б чавкал…
Ельцин смотрел в окно. И — ничего не видел.
— А еще, Борис Николаевич, — Коржаков ухмыльнулся, — министр Баранников передал, что Горбачев — в курсе нашей операции. Более того: с утра консультируется с Бушем, звонит в ООН и ещё куда-то…
— Как звонит? Зачем… звонит?!.
— А чтобы они, Борис Николаевич, всем миром против Ельцина, — вот что!
— Как-как?..
— Ситуацию не понимают, суетятся.
— Так нам… что?.. Хана или не хана?
— Где ж хана, Борис Николаевич? Где? То есть будет хана, точно будет, если мы сейчас дурака сваляем — плюнем на все и домой вернемся, в Москву. А надо, Борис Николаевич, наоборот: уже сегодня — заявленьице; пока они чешутся, ставим их раком! Россия — гордая! Россия хочет жить по-новому! Поэтому — новый союз. Россия захотела… и они захотят, — куда им деваться?!
— А где Бурбулис? — вспомнил Ельцин.
— В номере, поди… Пригласить, Борис Николаевич?
— Пригласить! Всех пригласить! Козырева, Шахрая… Гайдара этого… Все ш-шоб были!..
Ельцин вцепился в бинты, пытаясь их разорвать.
— Помочь, Борис Николаевич? Нельзя ж так, с ногой оторвете!..
Ельцин резко рукой оттолкнул его в сторону:
— Идите и возвращайтесь! Всем — ко мне!
Коржаков щелкнул каблуками и вышел.
Советский Союз был действительно «поставлен на счетчик», как выразился Бурбулис в самолете: страна жила последние часы.
Из двухсот пятидесяти миллионов людей об этом знали только одиннадцать человек: шесть здесь, в Вискулях, и ещё пятеро в Москве: Ельцин, Полторанин, Бурбулис, Скоков, Баранников, Грачев, Шахрай, Козырев, Гайдар, Шапошников и Коржаков.
Геннадий Бурбулис в синем спортивном костюме бегал вокруг дачи, Сергей Шахрай и Егор Гайдар завтракали в столовой, а Андрей Козырев был ещё в постели.
— Тревога! — полушутливо объявил Коржаков. — Все наверх, к Президенту!
Он был в отличном настроении.
— Я тоже? — спросил Гайдар, вынимая салфетку.
— Как ни странно, — ухмыльнулся Коржаков.
Огромная ракета, все время стоявшая на старте, вдруг устремилась куда-то вверх с такой скоростью, словно собиралась спалить все небо вокруг…
