Баркиш засмеялся и трижды щелкнул младшего брата по лбу, да так, что у того слезы на глазах выступили.
— Теперь скажи сам, что это! — сказал Рамтиш, потирая лоб.
— Млечный Путь, звезды, — ответил Баркиш, горделиво выпятив грудь.
— Звезды — ы?.. — недоверчиво округлил глаза Рамтиш. — А при чем тут солома?
— А ты разве не видел, как просыпанная на дороге солома блестит в лунную ночь?.. Точь-в-точь, как Млечный Путь! Недаром эту полосу из скопления звезд называют еще Саманной дорогой!
Одатида почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась. В углу замер на коленях полуголый черный раб, держа в руках поднос с едой. Глаза его сверкали в полумраке. Увлекшись игрой, они не заметили, как он вошел. Одатида спохватилась.
— Принесли еду, — сказала она и, взяв лежавший поверх подноса дастархан, сама расстелила.
Раб положил хлеб, поставил глиняный кувшин с молоком, вазу с медом и пять чаш. Одатида знаками показала ему, все время забывая, что он слышит, что еще надо сделать. Раб кивнул и удалился, вернулся через несколько минут с тлеющей травой беремон на бронзовом совке. Разувшись у порога, он обошел шатер, неслышно ступая по пестрым войлокам и окуривая душистым дымком сложенную стопкой постель.
Спитамен произнес шепотом молитву и коснулся руками глаз и рта. Сыновья, глядя на него, проделали то же.
Одатида налила всем молока, положила по ложке меда и, тщательно размешав, подала каждому, сначала мужу, потом детям.
— Когда же мы отправимся на джайляу к табунам, отец? — спросил Соймиш. — Вы обещали подарить мне жеребенка, чтобы я сам объездил его и приучил к седлу…
— И мне обещал!..
— И мне!.. — тотчас напомнили Баркиш и Рамтиш.
— Да — а, — задумчиво прознес Спитамен, прихлебывая мелкими глотками молоко. — Джигит должен взрослеть вместе со своим конем. Тогда они становятся словно братья. Ведь конь лишь по милости Создателя имеет иной, чем наш, облик, а умом ничуть не уступает человеку. Он все понимает, когда с ним разговариваешь, только ответить не может; сердцем чувствует, когда у тебя хорошее настроение, и переживает вместе с тобой, когда у тебя горе…
— Отец, ты обещал жеребенка Карасача, — сказал Рамтиш.
— Сиди, тебе еще подрасти надо, этот жеребенок будет мой, — махнул на него рукой Соймиш.
— Не стоит из-за этого ссориться, дети… — проговорил Спитамен и хотел было сказать: «В нашем табуне какого жеребенка ни возьми, любой, став взрослым конем, обретет невидимые крылья. Ибо их предки не зря назывались „небесными конями“», — но не сказал, а низко опустил голову, поставив на дастархан чашу. У него заныло сердце при мысли, что нет уже тех табунов. Лишь небольшую часть успели угнать подальше в горы, а жеребых кобылиц, которые не могли мчаться вместе с остальными, пришлось забить, чтобы они не достались воинам Искандара. Все равно немало добрых коней перепало им… Как вспомнит об этом Спитамен, так сердцу в груди становится тесно…
Вздохнув, он заставил себя улыбнуться:
— Хорошими лошадьми Бог нашу землю не обидел. Все трое выберете жеребят, каких облюбуете, и подружитесь с ними. Бывает, что человек коню изменяет, но конь — никогда…
Одатида делала вид, что ест, а сама украдкой наблюдала, как ее любимый Спанта беседует с сыновьями, и душа ее была полна радости. А ведь было, что она не раз со страхом думала: Спанта позабыл их, нарочно отвез в эту даль, глухомань, чтобы им не найти было обратную дорогу. Ей было известно немало таких случаев… Но как только Спанта почувствовал, что им что-то грозит, он увез их в ту же ночь с собой. И она поняла, что любит он своих детей безмерно… Еще бы, ведь в их жилах течет его кровь, и они — частица его самого. И радости, и печали, и утешения, и тревоги — все в них, в детях. Когда Спанта подолгу отсутствовал, она дни напролет проводила с ними, вместе с детьми заново открывала для себя мир и часто задумывалась, а станут ли они опорой для нее в старости? Что и говорить, сил они отнимали немало. Чего стоили одни только ее переживания, связанные с бесконечными перекочевываниями с места на место независимо от времени года, жары иль ненастья, когда казалось, что опасность подстерегает ее детей на каждом шагу, за каждым холмом, за каждым поворотом дороги. С тех пор, как на их землю пришла война, сердце ее не знает покоя, она живет в постоянном страхе за детей и за мужа и с ужасом думает, что ждет ее детей в будущем. Не приведи Бог, случится что-нибудь с ее детьми, она в тот же день наложит на себя руки. В отсутствии мужа она чувствует себя беззащитной, глаз не смыкает по ночам, и всякий шорох за стенкой шатра заставляет ее вздрагивать: не наймит ли крадется?..
А когда после очередного сражения с юнонами поредевший отряд возвращается в аил, Одатида спешит вместе с другими женщинами встречать его за барханы и жадно вглядывается в приближающихся всадников, ища среди них мужа, увидев его, старается сдержать рвущийся из груди радостный возглас, молча берется за стремя и, прижимаясь лицом к пыльному голенищу, идет рядом с конем до аила, слыша, как за спиной то одна из женщин начинает рыдать, то другая. Плачут те, кто не дождался мужей…
Потом, наедине, так много хочется высказать, однако они сидят и молчат, потому что из соседнего шатра доносится женский и детский плач. Там остались без покровителя и кормильца, и заботу о них должен взять на себя Спитамен. Вид у него усталый, измученный. Таким его никто не видит, кроме жены. И она забывает о женских своих обидах и делает все, чтоб угодить ему, снять усталость. Не забудет зайти в соседний шатер, где поселилось горе…
Черный раб в набедренной повязке принес на глиняном блюде вареное мясо, приправленное ароматными травами. Когда Спитамен обглодал последнюю кость и бросил ее на блюдо, были поданы фрукты в плетеной вазе и в маленьком кувшинчике густой мусаллас.
После завершения трапезы сыновья попрощались с родителями и покинули шатер.
Спитамен протянул к Одатиде руку. Она легко поднялась и пересела ему на колени. Ее головной платок соскользнул на пол. Он обнажил ей плечо и стал покрывать поцелуями. Они не замечали присутствия раба, который, передвигаясь словно тень, собирал посуду, затем как попало завернул все в дастархан, пролив в спешке вино, и, ступая на цыпочках, вышел из шатра…
— Ты очень бледна, — сказал он, вглядываясь в лицо жены, и провел рукой по ее лбу. — Устаешь?..
— Я очень люблю тебя, Спанта, — прошептала она, не сводя с него горящих глаз. — И боюсь потерять тебя…
— Потерять?.. — его жесткий рот скривила усмешка. — Откуда такие мысли?
— Ты охотник и хорошо знаешь: если и день, и другой устраивают облаву на зверя, то каким бы он хитрым ни был, в конце концов попадает в западню…
— Да, это так, но я действительно охотник, и неплохой, а не зверь, — тихо проговорил Спитамен, касаясь губами ее мягких шелковистых волос.
— И все же: они обкладывают тебя со всех сторон, как зверя, и ты мечешься… Я боюсь за тебя и за наших детей…
Спанта жарко дышал ей в ухо, ни о чем плохом не хотел думать. Он протянул руку к свисающему с потолка светильнику и, сжав пальцами фитилек, погасил его. Запахло горелым маслом. Он притянул жену к себе, однако ощутил сопротивление ее упругого тела, она уперлась руками ему в грудь.
— Спанта, — прошептала. — Зачем тебе эта война? И так уже пролито море крови… Если Искандар — сын Бога, то вряд ли кто его одолеет. Смирись, Спанта…
Он расслабил объятья.
— Сын Бога?.. Кто тебе это сказал?
— Все так говорят. Не сердись…
— Ты попрекаешь меня кровью, будто я вторгся в чужую страну с мечом в руках!..
— Не горячись, Спанта… Если Бог послал своего сына на нашу землю, значит, так ему было угодно… Простой смертный не может выйти победителем в споре с Богом. Вспомни, что постигло тех, кто не захотел признать власть Искандара. Мне даже страшно об этом подумать. Разве ты не видишь, что в волосах моих появилась седина, а на лице морщины? Если не меня, пожалей хотя бы детей…
— Я не хочу, чтобы дети мои были рабами!..
