— И в своей опасной игре ставишь на кон их жизни!.. — резко сказала Одатида и заплакала.
Спитамен оттолкнул ее и вскочил. Обхватив себя за плечи, стал порывисто ходить взад-вперед; в темноте задел ногой кувшин с мусалласом, он отлетел в угол, капли брызнули Одатиде в лицо.
— Если войну с нашим кровным врагом ты считаешь игрой, то на кон я поставил прежде всего мою собственную жизнь! — сказал Спитамен, остановившись перед женой.
— Но твоя жизнь — это и наша жизнь, моя и моих детей! А их у тебя — трое!.. — сказала Одатида, медленно поднимаясь, словно кобра перед броском; глаза ее в темноте сверкали, волосы растрепались по плечам.
— Мы так редко видимся, а ты еще успеваешь ранить меня в самое сердце!..
— А ты, конечно, привык слышать от меня только сладкие, как мед, слова?!
— Они у тебя стали горше яда!.. Ступай к себе, мне надо отдохнуть. Завтра чуть свет выступаем…
Одатида молча постояла, укоризненно глядя на мужа, зябко повела плечами и, опустив низко голову, тихо вышла из шатра. Колыхнулся за нею полог, пропустив свет пригоршни звезд, и запахнулся, оставив Спитамена в густой темноте…
Трагедия в Наутаке
— Эге — ей, друзья мои, братцы! Поведаю-ка я вам о печалях сердца моего! Внемлите слову одного из блаженных, живущих подаянием!.. Кто из вас скажет, для чего человек родится на свет?
Для счастья и наслаждений? О нет — для мучений и страданий. Куда ни глянешь, всюду — зависть, клевета, сплетни, люди стали коварны и не добра друг другу желают, а зла. Хорошие люди живут мало, а клеветники и лжецы долго. Кто говорит правду — нередко лишается головы, а кто лицемерит — удостаивается наград. Ну, почему, скажите, подлым живется на свете привольнее благородных? Еще и насмехаются над честными и совестливыми. Где, скажите, справедливость? И есть ли она на свете вообще и где искать ее?.. А ведь жизнь так коротка!..
Наши предки говорили: навет — как брошенный в воду камень — взбаламутит ее, но со временем муть оседает и вода снова становится прозрачной. Кто роет яму чужому, тот сам в нее угодит. И об этом говорили предки. Кто может сказать, что они были неправы? Если бы люди умели пользоваться мудростью предков, меньше бы творилось на свете зла!
Дорогие друзья, босяки Согдианы, убогие и голодные! Это вам я говорю, блаженный Дариёд! Чархипалак[97] крутится-вертится, наполняя арыки влагой, вода течет, не переставая, но, увы, не нам во благо. Мы как явились на свет голыми и босыми, так и уйдем — если будем продолжать прислушиваться к нашептываниям Анхра — Майнью, если не отведем от себя его тень и не обернемся к светлому лику Ахура — Мазды!..
Обветренное и коричневое от загара лицо Дариёда менялось каждую минуту, глаза излучали то радость, то гнев, на устах блуждали то улыбка, то брезгливость. Откинув со лба седые волосы, он извлек из-под лохмотьев тар и, ударив по струнам, запел хрипловатым голосом:
— Мальчишки, вон опять тот блаженный!.. — крикнул один из мальчишек, носившихся ватагой по улицам в поисках развлечений. — Послушаем, что он говорит.
По улице шествовали слоны, на которых ехали под балдахинами какие-то вельможи. Лавируя между ними, мальчишки перебежали через улицу и, щедро вознаграждаемые подзатыльниками, стали пробираться сквозь толпу к блаженному. Но тот уже закинул за спину свой тар и направлялся в сторону базара.
— Эй, блаженный, расскажи дастан! — дернул его за лохмотья один из чумазых шалопаев.
— Дастан не рождается по воле рассказчика, если не соизволит сам, расправив крылья, покинуть его душу, как собственную клетку. А мой дастан только что улетел от меня. Ступайте вон к тем людям и прислушайтесь, — показал блаженный на оставленную им только что толпу, которая почему-то медлила расходиться. — У кого чуткое сердце, тот да услышит.
Но мальчишки увязались за ним и, озоруя, дергали за лохмотья, бросались в него комьями сухой глины, черепками посуды. Мальчишка с красными трахомными глазами, изловчившись, выдернул из его рук посох и кинулся наутек. И вся ватага с гиканьем и свистом унеслась за ним.
— Дети есть дети, не сердись на них, блаженный, — проговорил, остановившись, дородный мужчина средних лет. Одет он был просто, однако гладкое лицо, белые нежные руки свидетельствовали о том, что хлеб он себе зарабатывает не физическим трудом, однако и к высшему сословию его не отнесешь. — Я знаю отца этого шалуна, найду твой посох.
— А я и не сержусь. Все мы были детьми. Хоть у меня на свете ничего больше и нет. Посох — это моя единственная опора. И не надо говорить с отцом озоруна, ибо взрослый, донесший на ребенка, умножает грехи свои…
— Да?.. — усмехнулся мужчина. — А я как раз рассчитывал, вернув вам посох, получить отпущение грехов…
Дариёд обратил внимание, что глаза у незнакомца плутоватые.
— Если их у тебя скопилось слишком много, то пожертвуй хотя бы монетку храму Митры, — сказал он и зашагал дальше.
К мужчине подошел товарищ, высокий и сухощавый, и недовольно спросил:
— Куда вы подевались, Кобар? Как бы нам в этом городе не потерять друг друга!..
— Вон у того бедняги посох утащили, — кивнул Кобар вслед удаляющемуся старцу. — Этого блаженного я где-то видел, только никак не могу вспомнить, где…
— О-о, вы могли его видеть где угодно — как среди бродяг, так и среди правителей. Я его знаю с тех пор, как помню себя, он все такой же. Когда я занимался… — долговязый умолк и опустил голову, словно устыдившись каких-то собственных мыслей. — В молодости я смотрел на посох этого блаженного с черными мыслями, ибо слышал, что он полный внутри и набит золотом…
— И не смог украсть?.. — захохотал дородный Кобар, и его двойной подбородок затрясся. — Неужто этот мальчишка превзошел тебя, Бабах?..
— Я опасался гнева Ахура — Мазды. А этот пострел, видно, ничего не боится…
— Далеко пойдет?..
— Кто знает…
На улицах Наутаки было многолюдно, несмотря на то что многие богатые горожане давно покинули город, кто на восток подался, в земли узкоглазых племен, кто на юг, рассчитывая спастись за многоводным Индом. В последнее время все упорнее распространялись слухи, что Искандар вот-вот должен выступить из Мараканды в сторону Наутаки. А третьего дня разнеслась весть о том, что уже выступил. Ворота города заперли на все засовы. Открывались они всего раз в день. Стража строго проверяла, кто въезжает и кто выезжает. Люди на улицах настороженно вглядывались друг в друга. Лица у всех суровы, озабоченны. Скакали взад-вперед верховые с донесениями. Куда ни глянь — молодые мужчины, не похожие на воинов, но со щитами и болтающимися на боку мечами, все направляются к городским стенам, чтобы занять на них
