— Господина Ранка? Боже мой, ну конечно, — обиженным голосом наконец произнес он. — Такому клиенту я всегда доставлял заказы лично. Правда, с того времени прошло немало лет. Господин Ранк немного постарел, но это был он. Я даже могу сказать, с кем он шел. Высокий такой человек, с черной родинкой на переносице.
— Ну хорошо, господин Мюллер, — я встал, — мы не забудем, что вы явились к нам первым с предложением. Когда придет время, мы вспомним о вас. Оставьте на всякий случай свой адрес.
Мюллер соскользнул на пол и раскланялся со всей грацией, на которую был способен.
— О, благодарю вас, благодарю. Шиллерштрассе, 10. Это вам укажет каждый. Дом кондитера Мюллера. На фасаде голубь, держащий в клюве крендель.
Продолжая кланяться и благодарить, он выкатился за дверь. Хорошо, что после его ухода в приемной уже не осталось посетителей. Навряд ли я мог сейчас разобраться в какой-либо очередной, даже самой пустяковой просьбе.
Если Мюллер говорил правду, а лгать ему, по моему мнению, не было никакого смысла, значит, показания Бергмана были лживы. Хотя бы уже в той части, где дело касалось смерти Ранка. По-видимому, подслушав разговор с Мурильо, Бергман решил обокрасть Ранка. Но тогда почему же Ранк столько времени не делал попыток вернуть картины? Может быть, Мюллер все-таки ошибался. И кто такой, собственно, этот кондитер? Можно ли было ему в какой-то степени верить?
Я снял телефонную трубку и попросил, чтобы меня соединили с Гофманом. Он был в этот момент у себя. Да, помощник бургомистра знал Мюллера. Нет, с нацистами кондитер никогда не был связан и к политике относился совершенно равнодушно. Рецепты пирожков, тортов и пирожных — вот единственное, что его интересовало. Но за годы войны могло произойти многое.
Секунду я колебался, сказать ли Гофману, который был занят налаживанием жизни в городе не меньше меня, о том, что я услышал от Мюллера, но решил отложить разговор до более удобного времени. Можно было, конечно, вызвать сюда Бергмана, находящегося в ожидании суда в одном из сохранившихся корпусов городской тюрьмы. Будь у меня побольше времени, я бы немедленно это сделал и выяснил, что заставило Бергмана солгать, но, во-первых, я не был уверен, что Мюллер не ошибся, а во-вторых, этого времени в тот момент у меня как раз и не было. Нужно было еще объехать город, посмотреть, как идут работы по очистке развалин, осмотреть дома, в которых можно было разместить оставшихся без крова, и сделать еще много самых различных дел. А тут ко всему вчера случилось очень неприятное происшествие: неожиданно рухнула стена четырехэтажного дома и завалила временно живущие в подвале две рабочие семьи. Правда, их всех удалось спасти, но несколько человек из них, в том числе и дети, получили серьезные ранения. Подобные случаи необходимо было в будущем совершенно исключить, и с утра по моему заданию все поврежденные бомбежкой и пожарами дома уже осматривали оставшиеся в городе собранные нами техники, но я не был спокоен, пока сам не посмотрел на их работу. Осмотр домов я закончил поздно вечером. Вернувшись в свой кабинет совершенно усталым и разбитым, я только тогда вспомнил о Бергмане. Было половина одиннадцатого, и я решил отложить встречу до утра. Позднее я понял, что совершил непростительную ошибку. Но как я мог предположить, что единственная нить, которую мы держали в руках, в эту ночь оборвется?
Рано утром я получил известие, что Бергман ночью пытался бежать. Каким-то образом ему удалось взломать решетку, но дальше счастье изменило ему, и он сорвался с высоты в несколько метров на битые кирпичи. Когда его обнаружила охрана, он был уже мертв. Что касается Мюллера, то я попросил Гофмана заняться им и окончательно выяснить, ошибался он или нет.
Копия Дюрера продолжала находиться в кабинете майора вместе с другими картинами, ожидая, когда для нее найдется более подходящее место в городе, только начинавшем подниматься из развалин. А развалины, что ни день, то давали о себе знать. Мне сообщили, что ночью обвалилась еще одна стена сгоревшего дома. На этот раз дело обстояло значительно хуже — три человека было ранено, один — убит.
Спустя несколько минут я был уже у места происшествия. Лица и костюмы жителей, разбиравших кирпичи, были розовато-серые, словно обсыпанные красноватой мукой. Передо мной находились развалины большого четырехэтажного дома, одна стена которого каким-то чудом еще держалась.
— Господин обер-лейтенант! — окликнул меня кто-то.
Я остановился. Прыгая по кирпичам, ко мне спускался человек. Костюм и лицо его были запачканы известковой и кирпичной пылью, и я не сразу узнал в нем Лерхе.
— Вы? Значит, все-таки приложили руки?
Он подошел ко мне.
— Мобилизовали, — голос его прозвучал весело. — Вы оказались правы. Кое на что я еще годен. — Он бросил озабоченный взгляд на возвышающуюся над нами стену. — Надо убрать. А то, чего доброго, рухнет. Хорошо, что в подвале никто не жил. Раненые попали в беду случайно.
— А убитый?
— Убитый? — он нахмурился. — Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Пойдемте со мной. Тут совсем недалеко.
За крутой горой кирпича лежали балки. Мы перебрались через них и остановились.
У края оставшейся целой стены образовалась довольно глубокая воронка, на дне которой я увидел лежащего на кирпичах человека в темном костюме. Тело его было сильно помято, лицо прикрыто кепкой. Лерхе нагнулся и поднял кепку. Испачканное известью, искаженное гримасой лицо было мне совершенно незнакомо.
За четыре года войны я видел немало убитых, но теперь, после полутора месяцев мирной жизни, вид раздавленного кирпичами человека заставил меня вздрогнуть.
— Шеленберг, — вдруг сказал Лерхе. — Франц Шеленберг. Вы, кажется, желали с ним познакомиться…
— Шеленберг?! — невольно воскликнул я. Несмотря на то, что это было для меня полной неожиданностью, почудившееся в голосе Лерхе злорадство покоробило меня. — Каким образом он здесь очутился? Находился в подвале?..
— Нет, здесь никого не было. Те трое были ранены в соседнем доме отлетевшими кирпичами. А этот… — он пожал плечами. — Что ж, каждый человек волен кончать жизнь так, как ему нравится.
— Самоубийство? Не совсем понимаю.
— Видите? — Лерхе толкнул ногой лежавший рядом с убитым небольшой ломик. — Этот идиот долбил им стену в том месте, где она еще держалась наиболее крепко. Вчера я осматривал ее, и сегодня мы должны были разделаться и с той и с другой. А он… — Лерхе посмотрел мне в глаза. — Вы думаете, что я мелкий, мстительный человек и что я доволен? Поверьте, мне доставило бы большее удовольствие разделаться с ним собственной рукой. Из-за него пострадали невинные люди. Среди них пятилетняя девочка. Возможно, она на всю жизнь останется калекой.
— Когда вы его откопали, он был мертв?
— Еще бы. Удивительно, что у него сохранился для потусторонней жизни сносный человеческий вид.
— Черт возьми, все-таки вы действительно желчный человек, Лерхе.
— Об этом, конечно, вам прежде всего сообщила моя супруга, — усмехнулся он. — Двенадцать лет ее заставляли воспринимать жизнь, как она есть, и не сетовать на несправедливости, на подлости вот таких типов, — носком сапога он указал на убитого. — И она хотела научить этому и меня…
Я взял кепку Шеленберга у Лерхе и отогнул подкладку. Лапки кнопок были целыми.
— Послушайте, Лерхе, — серьезно сказал я, — мне бы не хотелось касаться ваших личных взаимоотношений с этим человеком, но скажите, наконец, что вы о нем знаете.
— Личных взаимоотношений? — губы Лерхе скривились. — По-моему, их не было. Дело в том, что он один из подлецов, которые сидели за нашими спинами, когда ради их же благополучия нам дырявили шкуры. Три года он был уполномоченным по сбору зимней помощи, а потом, когда стало ясно, что до очередной зимы не дотянуть, его сунули в лесничество, а старого Клауса послали под ваши танки. И вы хотите, чтобы я печалился при его смерти…
— Если это так, значит, его кто-то поддерживал из фашистской верхушки…
— Поддерживал? Ну ясно, ведь он же близкий знакомый самого Ранка, владельца Грюнберга…
