LII
Хозяин надел очки. Он тянул с полки маленькую толстую книжечку в черном шагреневом переплете с золотыми словами «Духовные песни».
Он открыл ее и перекрестился.
— Блажен народ, у которого господь есть бог, — прошептал он, благолепно закрывая глаза.
И вдруг он вразумительно запел высоким, негнущимся, заунывным голосом:
Хозяин поднял целый глаз к темному потолку и повторил с наставительным, углубленным выражением:
— А ты говоришь — ваш бог, наш бог! — закричал Саенко. — Наш бог вот какой, эх ты, татарская твоя морда.
— Зачем, Коля, ругаешься? — жалобно сказал Загиров. — Ай, как нехорошо, ай, как плохо. Что я тебе сделал такое?
Хозяин продолжал, строго взглянув на товарищков:
Изо всей силы захлопнулась дверь и вновь распахнулась.
Ветер, пыль и дождь ворвались в сарай.
Сухим облаком встали и закружились стружки, С полки полетела жестянка с гвоздями. Книжка замелькала листами и закрутилась, как подстреленный голубь.
Через двор пролетала вырванная с дерева ветка.
Черные башни бурана рушились на станицу.
Свет померк.
Хозяин бросился к двери. С грохотом посыпались гробы. Метались и хлопали вишневые полотнища знамен.
Хозяин тащил распахнувшуюся дверь за веревку, как упрямую лошадь. Наконец, он ее захлопнул.
Бежала совершенно уже черная конопля.
— Ай, плохо ребятам на участке, ай, плохо, — бормотал Загиров.
— Пей, татарская морда! — кричал в беспамятстве Саенко. — Слыхал: да умрет кумир телесный, матерьяльный идеал!. Крой!. Крой дальше! Пусть его вывернет из земли, к чертовой бабушке! Пускай чисто все поваляет!
Башни бурана летели через станицу, через плотину, через озеро — к площадке строительства.
— Эй, хозяин, хороший человек, седай ко мне, слушай, что я тебе скажу. Смотри сюда.
Саенко отвернулся и, валясь, стал поспешно рыться потайном кармане. Он вытащил протертый до дыр листок бумаги, исписанный полинявшим химическим карандашом.
— Смотри здесь, смотри здесь, хозяин. Папаши моего, отца моего родного письмо. Три месяца назад получил. Его как угнали, папашу моего, отца моего родного. Как записали в кулаки, как угнали… Письмо оттудова пришло. Стой! Не хватай! Не хватай руками папаши моего родного слова. Не заслоняй мне света, не заслоняй, а то убью!
Саенко припал головой к плечу хозяина.
— Слышишь, что папаша оттудова пишет: «Ничего не препятствуй», — пишет. Видишь? «Ничего, пишет, не препятствуй. А где у кого какая наша скотина — возьми на заметку. На память возьми скотину. А бжёл поморозь, пускай бжёлы лучше подохнут, чем им достанутся». Можешь ты меня понять, хозяин?
По лицу Саенко текли слезы.
— Так, так, так, — кивал головой хозяин, шептал: — Правильно. Пусть лучше померзнут… Верно пишет, верно.
— Стой! Дальше. Смотри дальше: «В колхоз погоди, а впротчем, как хотишь». Можешь ты это понимать, хозяин? «Впротчем, как хотишь, как хотишь…»
Саенко упал головой в стружки и вдруг вскочил.
— Пей, татарин. Пей, паразит. Моего отца родного угнали, а ты пить не хотишь!
Он в ярости схватил татарина за голову и стал наливать в рот из бутылки.
Водка текла по подбородку, заливалась за ворот.
— Ты чего меня мучишь? — шептал, вырываясь, Загиров. — Какой я тебе паразит?
Его зубы были тесно сжаты, он дрожал. Водка била ему в голову. Голова кружилась. В глазах текло окно.
— Молчи, морда! Молчи! Ребят на участке жалеешь? А отца моего родного не жалеешь? Пей, татарская харя.
— Не ругайся!
Загиров страшно побледнел.
— Я тебе не говорю — русская морда. Все люди одинаковые.
— Брешешь, сукин сын, брешешь. Я с тобой не одинаковый. Я тебя купил и продал. Я тебя купил за десятку со всеми твоими татарскими потрохами. Ты теперь мой холуй. Эй, холуй, снимай с меня чуни! М… морда! Х…холуй!.
Загиров густо покраснел. Его карие глаза налились кровью и стали как спелые вишни.
— Собака! Ты собака! Ты хуже, чем собака!
Трясясь мелкой дрожью, Загиров всунул Саенко в рот указательные пальцы и стал разрывать, выворачивать губы, крашенные анилином.
— Я тебе убью! Я тебе убью! Я тебе понимаю, какой ты… — хрипел он. — Я тебе в Гепеу тащить
