буду. Пусть тебя убьют. Ты хуже, чем бешеная собака. Ты кулацкий сын, ты кулацкий пес.
Он с наслаждением, рыча, как собака, повторял:
— Ты кулацкий пес, ты кулацкий пес! Те — люди, а ты кулацкий пес, тебя стрелить надо!. Ты — жулик!
Саенко растопыренными пальцами уперся в горячее лицо татарина. Из углов его рта, как вожжи, потекли кровавые слюни.
— Гости, гости, полегче, — бормотал хозяин. — Гости-и!
Они покатились по полу.
Хозяин изловчился и ударил Загирова пяткой в спину.
Загиров вскочил на ноги и, натыкаясь на опрокинутые вещи, на гробы и табуретки, путаясь в знаменах, кинулся к двери.
Он рванул ее и выскочил во двор.
Ему не пришлось бежать. Вихрь подхватил его, опрокинул и кубарем прокатил через прижатый к земле бурьян.
Калитка слетела с нетель. Загремела вывеска.
Вдоль заборов летел, кувыркаясь в воздухе, петух, точно вышивка, сорванная с полотенца.
Бешено крутились нарисованные стрелки часов.
Впереди стояла черная стена уходящего по ветлам бурана.
LIII
Налбандов резко снимает трубку.
Звякает вилка.
— Алло! Центральная! Алло!
Он торопится.
Каждую минуту буран может обрушиться и повредить телефонную линию.
Налбандов стоит в пальто и фуражке, с палкой под мышкой, с трубкой у щеки, набок склонив голову.
— Дайте соцгород.
Трубка растет вдоль щеки, как бакенбарда.
— Центральную лабораторию! Благодарю вас. Говорит дежурный по строительству. Налбандов, да. Здравствуй, Ильющенко. Дело такого рода…
Налбандов, прищурясь, целится в окно. Там — невообразимый хаос. В сумерках лицо Налбандова приобретает землистый, картофельный оттенок.
— Вот что, Ильющенко. Сейчас же пошли там кого-нибудь на шестой участок. Там Маргулиес показывает очередные фокусы. Да, да, Харьков, конечно. С ума сошли. Совершенно верно. Пусть возьмут пробы бетона для испытания на сопротивляемость. Но, конечно, по всей форме: официальный акт, комиссия, представители общественности, прессы — все, что полагается. Через каждые пятнадцать — двадцать перемесов — проба. И пусть доставят кубики в лабораторию. Посмотрим, посмотрим. Ты сам пойдешь? Еще лучше. Я тоже заеду. Что буран? У нас еще нет. А у вас? Уже сносит палатки? Хорошо. Будь здоров. Посылаю аварийную.
Налбандов, не отнимая трубки от щеки, прижимает указательным пальцем вилку.
Короткий звяк разъединения.
Лампочка медленно гаснет, но от этого в комнате не становится темнее. Все тот же ровный, серый, зловещий свет. Ни день, ни ночь. Предметы видны, но детали — неразборчивы
Гнутся стекла.
Чернильница, потерявшая масштаб, стоит в пустыне комнаты, как мечеть.
Налбандов снимает палец с вилки и спокойно говорит в трубку:
— Аварийная!
Башни бурана рушатся на площадку.
Люди бегут по всем направлениям — по ветру и против ветра.
По ветру их несет, крутит, переворачивает; они почти летят, облепленные одеждой.
Против ветра они пробиваются грудью, головой, плечами, всем туловищем. Ветер сбивает их с ног, но они не падают. Ветер их держит на весу. Они как бы ложатся на косую стену воздуха и косо лежат, делая руками и ногами плавательные движения.
Ветер рвет с них и развевает одежду.
Их лица до крови иссечены, ободраны пылью, острой и жесткой, как наждак.
Буран рушится на отель.
Во всех пяти этажах отеля хлопают рамы, звенят разбитые вдребезги стекла, летят вниз осколки, бритвенные приборы, стаканы, куски дерева вместе с крючками, лампы.
Вихрь вырывает из окон и балконных дверей занавески. Они надуваются, щелкают, хлопают, беснуются серыми языками вымпелов, отрываются, улетают.
Весь отель снизу доверху прохвачен пронзительной системой сквозняков, воющих в пустых и звонких дулах коридоров.
Шатаются и валятся вывернутые из земли столбы цирка. Кричат, придавленные бревнами, попугаи. Надувается и летит, цепляясь за провода, полотняная крыша.
Летят разноцветные перья — красные, желтые, синие.
Слон стоит, повернув против бури лобастую голову. Он распустил уши веерами и поднял хобот.
Ветер надувает уши, как паруса.
Слон отбивается от пыли хоботом. У него зверские, сумасшедшие глазки.
Ветер заставляет его отступать. Он пятится. Он весь охвачен черным пылевым смерчем. Он дымится.
Он хочет бежать, но дальше не пускает цепь. Он испускает страшный, потрясающий утробный звук.
Трубный звук Страшного суда.
Цепь натягивается. Он рвет гремучую цепь. Кольцо впивается в ногу. Он во все стороны мотает столбик, но столбик не поддается.
Буран приходит на помощь слону. Он упирается в негo, он валится на него всей своей страшной стеной. Он выворачивает столб из земли.
Бежит слон, волоча за собой прыгающую на цепи балку.
Он размашисто, плавной слоновьей иноходью бежит, ломая заборы, срывая теннисные сетки, сворачивая будки, валя телефонные столбы и футбольные ворота, обезумевший и ослепленный, как каторжник, гремуче прикованный к ядру.
Буран шагает по объектам, как великан в семимильных своих сапогах.
Буран рушится на шестой участок.
Шатаются, трясутся опалубки и стальные конструкции. Шатаются, трясутся решетчатые мачты бетонолитных башен, краны, мосты, перекрытия.
Шатается и трясется тепляк, как картонная коробка.
Пустые бочки из-под цемента катятся, дымясь, одна за другой по настилу, налетая на тачки и сбивая с ног людей.
Моторист одной рукой вцепился в перила, другой — управляет рычагами.
Буря отрывает его руку от перил. Но пальцы опять цепко обхватывают дерево. Буря опять отрывает. Он опять хватается.
Хронометражистка сидит на полу, уткнув голову в колени, зажмурив глаза, и судорожно держит обеими руками разлетающиеся бумажки.
Буря срывает с нее платок и уносит, как птицу. Бушуют волосы. Но она сидит неподвижно, сжимая в коленях бумажки.
