Буровым, Корсар повторял и повторял: что называется, привязалась, на то время, когда он не шел даже – сочился, словно тот же туман, через мглистый утренний лес. Тот казался пустым. Необитаемым. Но… то в одном месте – ветка колыхнулась – чуть в другом ритме, чем остальные, под наплывом легонького ветерка… То в другом – листья, которым положено трепетать на том же ветру, – буквально вытанцовывали пляску святого Витта… И что это говорило знающему человеку? «Не верь глазам своим»? Верь! Потому что это – не листья, а лохмотья под названием «свет-тень» на комбинезоне укрывшегося спеца. Едва касаясь микрофона, Корсар трижды щелкнул по переговорнику, услышал в наушнике ответный щелчок и выключил пусть нехитрую, но все же технику совсем: чтобы лишними волнами не тревожила эфир и не привлекала внимания тех, кто за эфиром этим следил. Буров понял, что дом окружен, значит – действовать по обстановке.
Итак: Ольгу и академика Волина «интернировали» и постараются захватить и выпотрошить. Это первый допуск. А – второй? Второй в том, что у нападавших есть свой посвященный, и ему не нужны ни Волин, ни Ольга – только записи, формулы, заклинания – назвать можно как угодно, а если просто, то
Стоп. Это фантазии. Сейчас – работа. В чем она? Только в одном: почему Волин и Ольга не призовут себе на помощь полчища, легионы, «тьмы и тьмы» своих,
Лицо Корсара неуловимо изменилось: оно стало жестким, собранным, сосредоточенным. В предутреннем неверном свете вся его фигура словно слилась с окружавшим его туманом, и весь он притом – подался вперед, как хищник перед броском… Корсар прикрыл на мгновение глаза, и взгляд его выхватывал вещи или предметы словно из тумана, на мгновение фокусируясь на них…
Потом – блеск граней алого перстня – ослепительный, сияющий… Корсар плывет в коконе воздушных пузырьков, в черно-зеленой воде… Над ним растекается пламя, вспыхивает ало, опадает желто… Корсар выныривает, судорожно вдыхает воздух… в нем тает оранжевый всполох близкого взрыва… Все это Корсар увидел словно мгновенным, блесточным калейдоскопом, а слышал – другое: голоса академика Волина, Ольги…
«В каждом из нас живет по меньшей мере два человека… И они – непримиримы и своевольны…»
«Только люди знают, что они смертны. И знание это – ложно…»
«Страх – это расплата за то, что люди называют разумом».
Корсар прислушался к себе. Не было ничего: ни страха, ни волнения. Только глаза стали яснее видеть каждый листик, каждую выбоину, каждую травинку, а слух – сам собою слышал и разделял звуки лесные, естественные и те, что были искусственными и шли от затаившихся… людей? Или – нетопырей со змеиными зрачками?..
Корсар улучил момент, когда тучи закрыли вновь небо и показалось, что вновь наступила ночь; он плавно пересек открытое пространство, одним движением бесшумно запрыгнул на балюстраду терема, замер на мгновение и – прыгнул рыбкой в распахнутое окно первого этажа…
Перевернулся кувырком через голову, сгруппировался, встал. Замер. В камине малиново, под свежим светлым пеплом, пламенели угли; свет шел откуда-то со второго этажа; там была спальня, и Корсару показалось, что он слышит легкие шаги. Ступая абсолютно бесшумно, он взлетел по крутой лесенке на второй этаж, сделал шаг, другой, держа автомат на изготовку…
Грохот пулеметной очереди раздался откуда-то со стороны входа; Корсар безошибочно угадал звук и характерный рокот РПК; возможно, это работал Буров, возможно – кто-то из пришлых, но как-то отреагировать или что-то сделать он просто не успел. Загрохотало вдруг, отовсюду, разом.
Пули прошивали стены, крушили в мелкую пыль – бюсты Дзержинского и Вагнера, старинную керамическую вазу, люстру венецианского стекла, – так, что острые сколы дождем посыпались на голову Корсара; они вязли в старинных фолиантах на полках, смели с инкрустированного бюро чашу, раскололи пополам статуэтку девушки с кувшином на голове, сбросили на пол золотой браслет в виде змейки – и он покатился по полу к ногам Корсара… В пробоинах – в лучах внешнего света – вилась пыль от штукатурки…
Корсар, ни о чем не думая, ринулся по лестнице вниз: он помнил, первый этаж был сложен из тесовых бревен, пулей его не пробить… Дом содрогнулся от взрыва, и это был явно не внешний снаряд: взорвалось что-то внутри и внизу… А больше мыслей не было никаких… Лестница попросту ушла из-под ног, и Корсар полетел вниз, в тартарары…
Перед взором его, словно в замедленной съемке, падали бревна перекрытий, кирпичи в густом облаке пыли, доски потолка второго этажа, этажерка, стулья… И сам он свергался куда-то вниз: от сотрясения полы первого этажа будто разошлись, он провалился под пол и – замер, словно жук, нанизанный на иглу: сквозь ботинок грубой кожи насквозь прошел острый, каленый штырь. Корсар смотрел на него и не понимал – почему он не чувствует никакой боли: ведь, по всем видимым признакам, ступня должна быть пропорота насквозь. Словно сомнамбула, с трудом поворачивая негнущейся шеей, он рассмотрел другую свою ногу: каким-то чудом она пришлась между такими же калеными штырями наподобие толстой арматуры, но оказалась не задета. Самое смешное, что и вторая ступня оказалась совершенно цела: Корсар выдернул ногу, не почувствовав ни боли, ни даже страха ранения. Цела.
«Повезло», – подумал Корсар, по-прежнему ничего не ощущая.
– Повезло, – произнес он вслух, прищурился.
Невдалеке, сквозь взвесь кирпичной пыли, он увидел свет фонарика, показавшийся ему сначала красным; вскинул автомат, прицеливаясь…
– Это я… Не стреляй. Митя! – услышал он голос Ольги Беловой, потом увидел и ее саму: девушка отвела руку с фонарем в сторону и осветила себя.
То, что она знает, как нужно поступать вот в таких вот случаях, не удивило Корсара; кажется, девушка рассказывала, что была на войне и даже – в заложниках у какого-то «Национального фронта освобождения». И тут Корсар совсем запутался в собственных мыслях. Если верить Екатерине Владиславовне Ланевской, да и собственным глазам – фотографии из ее альбома и с княжной Ольгой Бельской в 1912 году, и с комиссаром ВЧК Беловой в 1920 году, и с девушкой Ольгой Беловой, подругой Надежды Аллилуевой и хорошей знакомой Иосифа Сталина, – не монтаж, а действительно старые, сделанные «на серебре», для Корсара было очевидным. А это значило, что Ольга Белова, она же княжна Бельская, кроме Гражданской, могла побывать и на обеих Великих Отечественных войнах, и на обеих русско-японских, и на обеих турецких, и даже – на Ливонской войне, во времена государя Ивана Васильевича… Просто тогда – фотографию «не переоткрыли еще», как выразилась бы Ланевская. А писать портреты с живых людей считалось несусветным грехом: с государей и с тех – не делали.
Мысли эти промелькнули бликом и – исчезли. Ольга – почти подбежала к нему, протянула руку, опасливо косясь вверх. А Корсару вдруг вспомнился отчего-то летний полдень в Гельсингфорсе, духовой оркестр, Ольга Бельская – в белом платье, с бриллиантовым, оправленным в платину и оттого легким ожерельем на шее, их танец – волнующий, торжественный, когда он чувствовал себя молодым юнкером, впервые целующим гимназистку в разрумяненную петербургским морозцем щеку…
– Ну же! – нетерпеливо выкрикнула Ольга, и, когда он вложил свою руку в ее маленькую ладошку, она с неистовой силой буквально выдернула его с места так, что Корсар по инерции снес хрупкую девушку, и оба они упали на цементный, впрочем, изрядно, на четверть метра, припорошенный пылью и оттого мягкий пол. Через мгновение на место, где только что стоял Корсар, тяжкой массой легла с утробным выдохом сцементированная за пару веков стена из красного кирпича.
– Ну? – спросила Ольга, напряженно вглядываясь в глаза Корсару.
