Стихотворения и поэмы

Над лачугами Вильны вздымаются
                                                        в небо дымы
На постели больной задыхается
                                                в утреннем кашле.
А из пригорода в направленье
                                            губернской тюрьмы,
Не спеша, проезжает телега
                                            с «березовой кашей».
В коридоре тюрьмы генерал на скамейку
                                                                   присел
И обвел демонстрантов глазами,
                                              как день, голубыми:
«Полицмейстер Снитко! Сколько этих людей?»
«Двадцать семь».
Надзиратели вносят обитую кожей «кобылу».
В коридоре стоит прокурор и другие чины,
Даже доктор Михайлов для формы стоит
                                                           в коридоре.
Доктор тонко острит: «Ну, герои,
                                                  снимайте штаны!
Понемногу начнем переход
                                            через Чермное море».
Ах, остряк, самоучка!
                                 Он выцвел, обрюзг и зачах,
Нехороший недуг разъедает его год от года.
Словно отруби перхать лежит у него на плечах,
От веснущатых пальцев разит застарелым
                                                                     иодом
Розги мокнут в бочонке, жандармы стоят
                                                                  у дверей.
Демонстрантов раздели. Бледны и суровы
                                                                   их лица.
«Я хочу помолиться! — бормочет
                                                    столетний еврей.
Господин прокурор! Я сначала хочу
                                                           помолиться».
Губернатор сердит (он всегда раздражен
                                                                по утрам).
«Брось! — хохочет Михайлов, —
                               не вовремя вспомнил о боге».
«Бейте медленнее! — говорит генерал. —
Тут, почтенный, молиться не место.
                                              Молись в синагоге!»
На «кобылу», рыдая.
                                     ложится худой мальчуган.
Он слабее котенка! Зачем ему руки связали?
Для чего окрутили ремнем по рукам, по ногам
Это жалкое тельце?
                               Ведь он захлебнется слезами,
Задохнется от страха!
                                    В костлявом его существе
Все пятнадцать смертельных болячек
                                                  нашел бы анатом…
Розги мерно свистят:

Двадцать три, двадцать шесть, тридцать две…
«Бейте медленнее! — говорит губернатор.
Тут не только евреи.
Верхом на «кобыле» лежит,
Тощим задом участвуя в этой печальной забаве,
С голодухи зеленый, обглоданный оспой мужик.
Вслед за каждою розгой, пощелкивающий
                                                                     зубами.
И Михайлов острит: «Ну, мужик-борода,
                                                             видел Рим?»
Поднимая свой гашник, портки застегнув
                                                                аккуратно,
«Борода» отвечает:
                                «Покорнейше благодарим! —
И припадочно щелкает челюстью:
                                               — Очень приятно!»
А в окрестностях Вильны,
                       в дворянских фольварках, в глуши
Вспыхнул красный петух
                                 во второй половине апреля,
По ночам белозубые траурные ингуши
Объезжали фольварки,
                                но все же фольварки горели.

9. Тореадор, смелее!

Осторожный охотник не враз поднимает лису.
Осень пахнет, как яблоко,
                                  рост подосинника слышен.
Паутинки летят, тихо-тихо в закатном лесу,
Только ветер широкие галочьи гнезда колышет.
И не видно людей, лишь вечерние птицы поют,
Засыпая… Но чу! Золотая труба заиграла!..