Santimenty

Это подброшенный мяч сине-красный прямо на клумбу соседей упал, это в китайской пижаме прекрасной муж тети Таси на нас накричал!

Это сортир деревяный просвечен солнцем июльским, и мухи жужжат.

Это в беседке фанерной под вечер шепотом страшным рассказы звучат.

Это для папы рисунки в конверте, пьяненький дядя Сережа-сосед, недостижимый до смерти, до смерти, недостижимый, желанный до смерти Сашки Хвальковского велосипед!...

Вот она, вот. Никуда тут не деться. Будешь, как миленький, это любить! Будешь, как проклятый, в это глядеться, будешь стараться согреть и согреться, луч этот бедный поймать, сохранить!

Щелкни ж на память мне Родину эту, всю безответную эту любовь, музыку, музыку, музыку эту,

Зыкину эту в окошке любом!

Бестолочь, сволочь, величие это:

Ленин в Разливе,

Гагарин в ракете,

Айзенберг в очереди за вином!

Жалость, и малость, и ненависть эту: елки скелет во дворе проходном, к международному дню стенгазету, памятник павшим с рукою воздетой утренний луч над помойным ведром, серый каракуль отцовской папахи, дядин портрет в бескозырке лихой, в старой шкатулке бумажки Госстраха и облигации, ставшие прахом, чайник вахтерши, туман над рекой.

В общем-то нам ничего и не надо.

В общем-то нам ничего и не надо!

В общем-то нам ничего и не надо — только бы, Господи, запечатлеть свет этот мертвенный над автострадой, куст бузины за оградой детсада, трех алкашей над речною прохладой, белый бюстгалтер, губную помаду и победить таким образом Смерть!

Семушка, шелкова наша бородушка, Семушка, лысая наша головушка, солнышко встало, и в комнате солнышко. Встань-поднимайся. Надо успеть.

Стихи о любви

1988 г.

г

Е. Б.

Стихи были, кажется, очень плохие, но Аполлинарий говорил, что для верного о них суждения необходимо было видеть, какое они могут произвести впечатление, если их хорошенько, с чувством прочесть нежной и чувствительной женщине.

ЛЕСКОВ

ОТ АВТОРА

Так ты и с политикой дружен? — И с нею.

А.С.КУШНЕР

В общем так — начинай перестройку с себя.

А меня ты в покое оставь!

Редактируй как хочешь Партийный Устав, от усердья и страха сопя.

Но, слюну тошнотворную не удержав, я плевал на тебя, я плевал на Устав, я плевал на Устав и тебя!

До свиданья, дурак! Без меня говори о застойных явленьях своих.

«Литгазету» не суй мне под нос, убери — дурно пахнет гражданственный стих!

Что бы ты ни сказал — выйдет глупость и ложь, потому что... Да ты все равно не поймешь! Потому что ты пахнешь, любезный жених, пахнешь, фраер, при всех дезодорах своих, ах, мсье Пьер, ты воняешь и врешь!

Так решай без меня наболевший вопрос —

Враг был Троцкий иль все-таки нет?

Гениален Высоцкий иль все-таки нет?

Обречен ли на гибель колхоз,

Госкомстат, Агропром, комбижир, корнеплод, опорос, опорос, ВПШ и Минпрос...

Я два пальца сую в искривившийся рот.

Я свищу. А потом меня рвет.

И очистившись, я говорю тебе: Друг!

Уходи ты, уйди от греха!

Ибо грех мой велик, говорю я «рака», ибо я не могу возлюбить дурака, ибо потом разит от лакейских потуг джентельменами сделаться вдруг!

Оскверняй без меня мертвецов в мерзлоте!

Я не буду в обнимку с тобой

над Бухариным плакать в святой простоте

покаянною сладкой слезой!

Ибо потом и жиром прогорклым разит! Нападай без меня, либерал, на Главлит, без меня, замполит дорогой!

Белокрылых в зенит запускай голубей!

Миру мир! А душманам — война.

Не стреляй, не стреляй, гуманист, в лебедей! Только кровью клоповьей разит из щелей да открыжкой гнилого вина!

И, очистившись, я говорю тебе: На!

Забирай, гражданин, и владей,

лиру скорби гражданской бери, не робей,

мне теперь не по чину она!

Я тебе подыграть не сумею на ней, потому что не волк я по крови своей, и не пес я по крови своей.

Ах, прораб мой, барачного духа прораб, твой черед, выходи на парад!

Посчитаться с хозяином мертвым пора!

Ну же, с богом, товарищ! Ура!

Твой черед, балаболка, твои времена, не задерживай добрых людей!

Но меня ты в покое оставь, дуралей,

потому что не пес я по крови своей, и хозяина нет у меня!

Так что низкий поклон, Перестройка, тебе и тебе, дорогой КГБ!

Если Кушнер с политикой дружен теперь, я могу возвратиться к себе!

И некрасовский скорбный анапест менять на набоковский тянет меня!

Ничего, ничего, что я беден и мал,

что в крови моей тяжкий и рыхлый крахмал,

что ржавеет в мозгу неподъемный металл,

что в душе пустота и фигня,

все равно, все равно — я плыву в тишине

по лазурной волне на легчайшем челне,

все равно я и пан, и пропал!

А что Ленин твой мразь — я уже написал, и теперь я свободен вполне!

И когда бы ты знал, как же весело мне и каким беззаботным я стал!

И теперь, наконец, я могу выбирать: можно «Из Пиндемонти» с улыбкой шептать, можно Делии звучные гимны слагать, перед Скинией Божьей плясать!

С Цинциннатом в тряпичные куклы играть, цвет любимых волос и небес описать, эту клейкую зелень к губам прижимать, под Ижоры легко подъезжать!