— Ввиду того, что я взял на себя обязанности министра юстиции раньше, чем я получил от вас формальные полномочия, я слагаю с себя обязанности товарища председателя Совета рабочих депутатов. Но я готов новь принять от вас это звание, если вы признаете это нужным.[125]

Реакцию собравшихся несложно было предугадать. Сам Керенский позже утверждал, что его вынесли из зала на руках, хотя другие очевидцы вспоминают об этом в менее патетических тонах. Но несомненно, что главного Керенский добился — теперь оспаривать его решение принять министерский портфель стало просто невозможно.

Многократно растиражированная прессой речь Керенского сделала его известным всей стране. Депутат Керенский тоже не любил находиться в тени, но его популярность не выходила за рамки ничтожного круга читателей, способных одолеть газетные отчеты о думских дебатах. Сейчас на глазах рождался новый Керенский — не чинный парламентарий, а революционный трибун. Уже в этом первом его выступлении в новом качестве проявилось то, что станет причиной неслыханного взлета Керенского и последующего стремительного краха.

Стараясь соблюдать предельную объективность, мы все же вынуждены сказать — Керенский повел себя как чистой воды демагог. Но, с другой стороны, надо отдать должное его умению ориентироваться в новой для него ситуации. Он интуитивно понял, что непривычную к речам аудиторию не проймешь обычными приемами парламентского оратора. Ей требовалось что-то посильнее. Отсюда и заявления о своей готовности умереть прямо здесь и сейчас. Никто из столпов адвокатуры или политиков старой школы никогда не позволил бы себе такого, а у Керенского это сработало, да еще как.

За эффектными ораторскими конструкциями незамеченным прошло главное. Строго говоря, никакой формальной санкции на свое вступление в правительство Керенский так и не получил. Голосования по этому вопросу не было, и заменить таковое бурные аплодисменты не могли. Но для самого Керенского этого было вполне достаточно. Долгим уговорам членов Исполкома он предпочел прямое обращение к толпе. В дальнейшем он будет поступать именно так. Поначалу это будет приносить неизменный успех, но конечные результаты такого поведения станут крайне печальны. Керенский окажется один, он сам поставит себя в такое положение — одинокий оратор перед восторженной массой слушателей. Его не поддерживала и не будет поддерживать ни одна партия, ни одна политическая сила. Восторг, всеобщее обожание станут тем единственным, на чем основывалось его положение. Как показало будущее, это был очень неустойчивый фундамент.

Для самого Керенского его дебют в роли революционного вождя дался непросто. Видевшие его в эти минуты вспоминают, что он едва не падал в обморок. Какие-то люди поддерживали его, кто-то пытался налить в стакан успокаивающей микстуры. Но когда он наконец заговорил, в голосе его звучало торжество. Керенский обладал удивительной способностью вживаться в очередной образ. Сейчас он ощущал себя «заложником демократии», и каждый шаг его, каждая деталь в поведении и внешнем облике должны были подчеркивать это. Революционный министр начинал свою карьеру, и об этом обязана была узнать вся Россия.

ОТРЕЧЕНИЕ

В те самые минуты, когда Керенский объявлял Исполкому Совета о своем намерении занять министерский пост, по соседству, в большом зале Таврического дворца, выступал Милюков. В то время такие речи были в новинку, и помещение было набито битком. Наконец дело дошло до вопросов.

— А кто вас выбрал? — крикнули из толпы.

— Нас выбрала русская революция! — ни на секунду не поколебавшись, отвечал Милюков.

Зал взорвался овациями. Мало кто понял, что оратор просто обошел скользкую проблему. Действительно, Временное правительство никто не выбирал и никто не уполномочивал брать власть. По сути дела, его образование было результатом кулуарного сговора нескольких человек. Но главная беда была даже не в сговоре, а в том, что новое правительство было далеко не единодушно во взглядах на настоящее и будущее страны. Это наглядно стало видно уже в ближайшие часы.

Даже опытному парламентскому оратору Милюкову пришлось непросто, когда из зала прозвучал вопрос о будущем царя и династии. Предвидя негативную реакцию на свои слова, он начал с оговорки:

— Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я скажу его. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола — или будет низложен. Власть перейдет к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей.

Из зала послышались крики:

— Это старая династия!

Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто что любит. Мы не можем оставить без ответа и без разрешения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентарную и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе. Но если мы будем спорить об этом сейчас, вместо того, чтобы сразу решить вопрос, то Россия окажется в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим.[126]

Милюкова все же проводили аплодисментами, хотя и не столь бурными, как вначале. Однако уже вечером в Таврический дворец начали поступать многочисленные резолюции протеста, принятые на всевозможных митингах и собраниях. Свое недовольство стремлением правительства сохранить монархию высказал и Исполком. От Милюкова отмежевались и другие министры, заявившие, что сказанное им является сугубо его личным мнением.

Тем не менее вопрос о царе нужно было как-то решать. В тот же самый день, около трех часов пополудни, из Петрограда выехала делегация Временного комитета. Ее участники — А. И. Гучков и В. В. Шульгин должны были разыскать Николая II и убедить его подписать отречение в пользу сына. Разыскать, потому что еще двумя днями ранее царский поезд покинул Ставку, направляясь в столицу. Позже стало известно, что от станции Малая Вишера поезд повернул на Псков ввиду слухов, что дальнейший путь на Петроград уже перекрыт мятежниками.

В Пскове Николай II рассчитывал найти поддержку в лице главнокомандующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского. Однако тот отнюдь не был настроен поднимать войска на защиту трона. Когда-то генерал присягал на верность царю и отечеству. Когда между ними пришлось выбирать, Рузский колебался недолго. Все предыдущие дни он регулярно получал информацию о происходящем в Петрограде и был куда лучше, чем император, осведомлен о том, как далеко зашли события. Ранним утром 2 марта, когда царский поезд уже находился в Пскове, Рузский связался по телеграфу с Родзянко. Тот сообщил, что время уступок прошло и единственным выходом является отречение Николая в пользу наследника.

В 10 часов утра Рузский появился в императорском салон-вагоне и положил на стол перед царем ленту телеграфных переговоров с Родзянко. Как позже рассказывал журналистам сам генерал, царь воспринял новость сдержанно и внешне спокойно. Он сказал, что для блага России готов отречься от престола, но боится, что народ этого не поймет. У Рузского был в запасе еще один аргумент. Его телеграфные переговоры с Родзянко синхронно передавались в Ставку, где за происходящим пристально следил начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев. От его имени главнокомандующие всех пяти фронтов циркулярной телеграммой были запрошены о их отношении к возможности отречения. Сейчас Рузский предъявил копию этой телеграммы царю.

Для Николая II должно было стать неприятным сюрпризом то обстоятельство, что Алексеев фактически солидаризировался с Родзянко. Правда, оставалась надежда на то, что главнокомандующие выскажутся в поддержку своего монарха. Но к трем часам дня в Пскове были получены ожидавшиеся ответы. Все запрошенные генералы, включая великого князя Николая Николаевича, сообщали, что, по их мнению, альтернативы отречению нет. Тогда же на простом телеграфном бланке царь набросал короткий текст манифеста и отдал его Рузскому для передачи на телеграф. Но Рузский не успел этого сделать, поскольку из Петрограда поступило сообщение о том, что в Псков выехали представители Временного комитета Государственной думы. В этой связи было решено задержать обнародование отречения до их прибытия.

Гучков и Шульгин добрались до Пскова уже в одиннадцатом часу вечера. Почти сразу их провели в царский поезд. Николай II принял посланцев из столицы в гостиной, обтянутой зеленым шелком. При разговоре присутствовали также министр двора граф В. Б. Фредерике и присоединившиеся чуть позже генерал Н. В. Рузский и начальник штаба фронта генерал Ю. Н. Данилов.

Царь как обычно был внешне спокоен. Думские посланцы выглядели значительно хуже. Генерал Данилов вспоминал: «Депутаты были одеты по-дорожному, в пиджаках, и имели помятый вид. Очевидно, на них отразились предыдущие бессонные ночи, путешествия и волнения. Особенно устало выглядел Шульгин, к тому же, как казалось, менее владевший собой. Воспаленные глаза, плохо выбритые щеки, съехавший несколько на сторону галстук вокруг измятого в дороге воротничка».[127] Разговор начал Гучков. Глухим голосом, не глядя на собеседника, он объяснял, что революция — свершившийся факт, что спасти страну и монархию может только отречение императора в пользу сына.

Гучков говорил довольно долго. Когда он закончил, царь ответил: «Я принял решение отречься от престола. До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца».[128] Это стало неожиданностью, но ни у кого из присутствовавших не хватило сил пускаться в споры. В итоге был подготовлен текст манифеста об отречении. По просьбе Шульгина он был датирован тремя часами пополудни, хотя на деле приближалась полночь. После короткого ужина у Рузского делегаты отправились в обратный путь, предварительно телеграфировав в Петроград об итогах своей миссии. Ответа они дожидаться не стали и потому не знали, какой переполох в столице произвела их телеграмма.

Министры новорожденного Временного правительства не спали четвертую ночь подряд. Энергии ни у кого не оставалось, и потому разговоры носили вялый и отрывочный характер. Откинувшись на стуле, дремал Милюков. В углу комнаты Керенский о чем-то тихо беседовал с министром путей сообщений Н. В. Некрасовым. Наконец около трех часов ночи 3 марта 1917 года была получена долгожданная телеграмма от Гучкова и Шульгина. Затишью мгновенно пришел конец. Керенский ракетой взвился с места: «Михаил — император? Немыслимо, просто безумие!» Напомним, что накануне на заседании Исполкома Совета Керенский публично объявил себя республиканцем. Впрочем, значение этого заявления не стоит преувеличивать. Республика, амнистия, всеобщие выборы традиционно были частью символа веры любого представителя левой интеллигенции. Большинство из них при этом не слишком задумывались о том, почему республика лучше монархии. Позиция Керенского была для него совершенно естественной. Удивительно другое — большинство его коллег по кабинету тоже без энтузиазма восприняли идею воцарения Михаила. На них, очевидно, повлияло настроение улиц, министры просто боялись, что революционная стихия сметет и их, если они выскажутся в поддержку монархии.

Единственным, кто не колеблясь высказался в пользу сохранения трона, был Милюков. Он отнюдь не был принципиальным монархистом, но в его понимании преемственность власти была единственным способом избежать эскалации анархии. Несмотря на ночное время и усталость, Керенский и Милюков тут же вступили в жесткую полемику. К счастью, это продолжалось недолго — у спорщиков попросту не было сил. Сошлись на том, что с обнародованием царского манифеста следует подождать, а тем временем встретиться с Михаилом и выяснить его позицию.

Известно было, что великий князь находится в Петрограде, но где именно его искать, никто не знал. Наконец удалось выяснить, что Михаил перебрался из Зимнего дворца в дом княгини Путятиной, здесь же, по соседству, — на Миллионной, 12. Рано утром, как только позволили приличия, Керенский позвонил по добытому номеру телефона. Оказалось, что великий князь тоже не спал всю ночь. В ответ на переданную ему просьбу он немедленно согласился встретиться с министрами.

Перед самым отъездом из Таврического дворца Милюков наудачу позвонил на вокзал и выяснил, что Гучков и Шульгин только что вернулись в столицу. Тем не менее было решено их не дожидаться, а предложить им прямо проехать на Миллионную. На встречу с великим князем члены правительства выехали на двух автомобилях. Не доезжая дома княгини Путятиной, машины оставили у тротуара и дальше пошли пешком, чтобы не привлекать нежелательного внимания. Великий князь принял визитеров в гостиной на втором этаже. Он был заметно взволнован — известие об отречении стало для него полной неожиданностью. Что-то говорили Керенский и Род-зянко, затем слово взял Милюков. Он говорил долго, больше часа, явно затягивая время. Нетрудно было понять, что Милюков ждет появления Гучкова и Шульгина.

Между тем вернувшимся из Пскова эмиссарам Временного комитета пришлось пережить на вокзале несколько неприятных минут. Гучков попытался объявить о воцарении Михаила рабочим железнодорожного депо и едва избежал физической расправы. К счастью, у депутатов нашлись добровольные помощники, сумевшие добыть автомобиль. На всякий случай Гучкову

Вы читаете Керенский
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату