Многие обитатели тюрем поспешили воспользоваться этой возможностью. Однако бывшие дезертиры и уголовники, как правило, не желали воевать, при первой возможности дезертировали и вообще своим присутствием разлагали и без того неустойчивые фронтовые части. По этой причине 10 июля 1917 года приказом по военному министерству было введено уточнение: добровольцы из числа бывших уголовников отныне зачислялись в строй только с согласия полковых комитетов. В течение месяца полковые комитеты должны были представить письменный отзыв о поведении вновь прибывших. Если отзыв был отрицательным, то вчерашних арестантов было предписано препровождать обратно для отбытия оставшихся сроков заключения.[139] Естественно, что на практике это чаще всего сделать было невозможно.
Освобождение сначала политических, а потом части уголовных заключенных внесло полную дезорганизацию в тюремную жизнь. Меры, предпринимавшиеся либералами из Министерства юстиции, только добавляли масла в огонь. Вновь назначенный начальник Главного управления мест заключения профессор А. В. Жителенко первым своим приказом от 8 марта 1917 года упразднил применение оков и темных карцеров. Исходя из «необходимости признавать в заключенных личное человеческое достоинство», было предписано удалить из их одежды «все отличия, унижающие заключенных в их собственных глазах и в глазах общества». Большинство уголовного населения тюрем восприняло эти гуманные шаги как разрешение на вседозволенность. Местные же власти, дабы избежать обвинений в «реакционности», в конфликтах между тюремным начальством и заключенными предпочитали становиться на сторону последних.
Постановление от 17 марта предполагало освобождение только тех заключенных, которые характеризовались примерным поведением. Фактически же на свободе оказались даже самые матерые рецидивисты. В народе их прозвали «птенцами Керенского». Уровень преступности в стране немедленно взлетел вверх. В криминальной статистике преобладали кражи, но возросло число и более тяжких преступлений, тем более что оружия, благодаря дезертирам, было хоть отбавляй. Именно в это время в обиход вошло ранее неизвестное слово «бандиты».
Известно, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Либеральные адвокаты и профессора, пришедшие с Керенским в Министерство юстиции, были движимы самыми гуманными побуждениями, но их действия лишь усугубили надвигавшийся хаос. К тому же общую линию нового министра трудно было назвать объективной и сбалансированной. Тюремные камеры, освобожденные выпущенными на свободу уголовниками, недолго оставались пустыми. Очень скоро их заполнили арестованные деятели старого режима.
ЦАРСКАЯ СЕМЬЯ
Самым известным узником революции был, конечно, отрекшийся император. Из Пскова царь отправился в Ставку, в Могилев, для того чтобы попрощаться с войсками. 8 марта он подписал последний приказ по армии: «Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестную нашу Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников. Помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу. Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспримерная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог, да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий».
Подписывая этот документ, царь не знал, что еще накануне, 7 марта, Временное правительство постановило признать Николая II и его супругу лишенными свободы. Отрекшегося императора было предписано доставить в Царское Село. Императрица Александра Федоровна была арестована еще за два дня до этого. Арест императрицы лично осуществил новый главнокомандующий Петроградским военным округом генерал Л. Г. Корнилов, чья судьба в скором времени так тесно переплетется с судьбой Керенского.
Днем 9 марта императорский поезд прибыл в Царское Село. На перроне главного пассажира уже ждала охрана. Автомобиль доставил его в Александровский дворец, где бывший царь наконец смог увидеться с женой и детьми. Впрочем, его надежды на воссоединение с семьей сбылись не в полной мере. Оказалось, что бывшего царя и царицу предписано содержать отдельно, позволяя им общаться только в течение нескольких часов днем. Это было частью инструкции по содержанию арестованных, разработанной лично Керенским. Она обязывала членов царской семьи не покидать помещения без особого на то разрешения. Для прогулок были отведены специальные места в парке, обязательно огороженные от внимания посторонних. Всякие свидания с арестованными были запрещены, и любое исключение из этого правила допускалось только с личного разрешения Керенского. Вся корреспонденция царской семьи подлежала обязательной цензуре.
Сам Керенский не спешил встретиться с бывшим императором. Прежде ему никогда не приходилось общаться с Николаем II, и его представления о царе были вполне в духе того, что писала на этот счет левая пресса. Керенскому виделся громкий процесс над «тираном», способный стать достойной точкой в истории великой революции. Известный адвокат Н. П. Карабчевский передал в воспоминаниях свой разговор с Керенским, состоявшийся как раз в эти дни. Новый министр юстиции предложил Карабчевскому сенатское кресло, но тот отказался, сказав, что предпочитает остаться в прежнем статусе.
— Я еще пригожусь в качестве защитника…
— Кому? — с улыбкой спросил Керенский. — Николаю Романову?..
— О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить.
Далее произошло то, что стало для Карабчевского полной неожиданностью. «Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя указательным пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все поняли, что это намек на повешение. — Две, три жертвы, пожалуй, необходимы! — сказал Керенский, обводя нас своим не то загадочным, не то подслеповатым взглядом благодаря тяжело нависшим на глаза верхним векам».[140]
Вряд ли Карабчевский придумал эту сцену — и причин для того у него особых не было, да и само это поведение очень вписывается в характерную для Керенского театральную манеру. Сейчас он играл революционного вождя — Робеспьера, Дантона, Сен-Жюста. Но и преувеличивать значение сказанного тоже не стоит. Мы уже писали о том, что по характеру своему Керенский был отнюдь не кровожаден. К тому же несколькими днями раньше, а именно — 7 марта 1917 года, выступая на заседании Исполкома Московского совета, он прямо сказал: «Временное правительство взяло на себя ответственность за личную безопасность царя и его семьи. Это обязательство мы выполним до конца. Царь с семьей будет отправлен за границу, в Англию. Я сам довезу его до Мурманска».[141]
Первое свидание революционного министра со свергнутым монархом состоялось только 21 марта, спустя почти три недели после отречения. Керенский в сопровождении свиты появился в Александровском дворце после полудня. Первым делом он собрал в коридоре всю прислугу и караульных и обратился к ним с речью, призывая бдительно охранять вверенных им арестантов. Свидетелю этой сцены запомнился облик министра: «Он был одет в высокие сапоги, синий френч, наглухо застегнутый, без признаков белья и напоминал рабочего в воскресном костюме. Его движения были резкими и отрывистыми, он не ходил, а бегал по комнатам, говоря громко, очень быстро. У него был бегающий взгляд и несимпатичное лицо».[142]
Через гофмаршала двора графа П. К. Бенкендорфа Керенский попросил доложить царю, что хотел бы встретиться с ним и императрицей. Некоторое время ему пришлось подождать. Как позже он сам писал об этом, в эти минуты его охватило невольное волнение. Вспоминал ли вождь победившей революции, как гимназистом он рыдал на панихиде по отцу того, кого сейчас он приехал карать и миловать?
Вернулся Бенкендорф: «Его Величество милостиво согласился принять Вас». Керенский вспоминал: «Вся семья в полной растерянности стояла вокруг маленького столика у окна прилегающей комнаты. Из этой группы отделился невысокий человек в военной форме и нерешительно, со слабой улыбкой на лице направился ко мне… Я быстро подошел к Николаю II, с улыбкой протянул ему руку и отрывисто произнес: „Керенский“, как делал обычно, представляясь кому-либо». Далее последовала краткая беседа, а напоследок бывший царь, по словам Керенского, даже пожелал ему успехов на государственном посту.[143]
Удивительное дело — человеческое восприятие. Та же самая сцена в описании Бенкендорфа выглядит сосем по-друго-му. «Керенский вошел один. Остановившись на пороге, он сделал что-то вроде поклона и назвал себя: „Министр юстиции“… Взволнованный, с дрожащими руками, словно в лихорадке, Керенский не стоял на месте; он притрагивался ко всем вещам на столе; из его уст вылетали бессвязные слова; у него был вид сумасшедшего».[144] Конечно, в этом описании немало гротеска, но, к слову, одна деталь подмечена верно. Керенский в минуты волнения действительно брал в руки первый попавшийся мелкий предмет, начинал вертеть его в пальцах, не отдавая себе в этом отчета.
Меньше всего впечатления это свидание произвело на бывшего царя. В дневниках Николая II этому эпизоду посвящены всего три строчки. «Сегодня днем внезапно приехал Керенский, нынешний Мин. Юстиции, прошел через все комнаты, пожелал нас видеть, поговорил со мною минут пять, представил нового коменданта дворца и затем вышел».[145] Не победитель, великодушно прощающий побежденных, не плебей, робеющий перед недавним владыкой. Так, очередной, любопытствующий зевака вроде караульных солдат, которые поначалу выстраивались в очередь, чтобы поглядеть на царскую семью.
Для Керенского же результаты этого свидания были более существенны. Адвокат Н. П. Карабчевский виделся с Керенским сразу после возвращения того из первой поездки в Царское Село. Он вспоминал: «Мне показалось, что Керенский был несколько взволнован; во всяком случае, к чести его, должен отметить, что он не имел торжествующе-самодовольного вида. По его словам, с государем, или, как он называл его, Николаем Н-м, он имел довольно продолжительную беседу. Царь представил ему и наследника… Относительно государыни он обмолвился: „Она во всей своей замкнутой гордыне. Едва показалась, и… приняла меня по-императорски“…»[146]
Как и большинство представителей левой российской интеллигенции, Керенский в политике мыслил стереотипами. Царь для него был «деспотом» и «тираном», свое наивное детское благоговение перед монархом он если и вспоминал, то со стыдом, как вспоминается многое из опыта юных лет. Сейчас, во время свидания в Царском, Керенский увидел перед собой живого человека, меньше всего похожего на карикатурный образ из сатирических журналов мартовских дней. В разговоре с сенатором С. В. Завадским Керенский произнес фразу, которая, как нам кажется, очень хорошо характеризует его чувства: «А ведь Николай II далеко не глуп, вопреки тому, что мы о нем думали».[147]
После первой поездки в Царское Село Керенский стал бывать здесь при первой же возможности, проявляя даже некоторую назойливость. Позже он писал, что поставил перед собой задачу разрешить загадку личности бывшего царя. Может быть, дело обстояло по-другому и Керенский просто попал под влияние знаменитого обаяния последнего российского императора. Так или иначе, но царская семья нашла в лице Керенского если не друга, то надежного защитника. Винить его, как это делали эмигранты-монархисты, в том, что именно он проложил дорогу к трагической екатеринбургской истории, было бы совершенно неправомерно.
Здесь не место обсуждать вопрос о том, почему так и не состоялась решенная было правительством отправка царской семьи за границу. С уверенностью можно сказать, что не Керенский был виновником срыва этого замысла. Но все это не означает, что он в одночасье отбросил тот образ мысли, который и привел его под знамена революции. Бывший царь был исключением, в нем и только в нем Керенский увидел человека. Царское же окружение, прежние министры и сановники так и остались для него представителями «темных сил», считаться с которыми вовсе не обязательно.
МИНИСТРЫ В ТРУБЕЦКОМ БАСТИОНЕ
Наш рассказ позволяет вернуться к судьбе узников «министерского павильона». Напомним, что 1 марта они были переведены из Таврического дворца в Петропавловскую крепость. В камерах Трубецкого бастиона, где когда-то содержались декабристы, оказались бывшие министры (включая трех премьеров), жандармские генералы, сенаторы. Число заключенных менялось, но средней цифрой можно считать полтора десятка человек, включая двух женщин — жену бывшего военного министра В. А. Сухомлинова и близкую подругу царицы фрейлину А. А. Вырубову. К слову сказать, Вырубову арестовал лично Керенский во время своего первого визита в Царское Село.
Арестованные содержались под стражей без всякого обвинения, что очень напоминало многим недавние времена, только, пожалуй, в еще более худшем виде. Вспомним, как Керенский в дни пребывания в «Крестах» объявил голодовку за то, что ему в положенный двухнедельный срок не предъявили обвинения. Сейчас на вопрос Завадского, как может министр юстиции держать в тюрьме без формального основания, Керенский ответил: «Я держу их под стражею не как министр юстиции, а на правах Марата».
