сговорчивее будет.
– Ты, помню, вчера еще с Балором не собирался разговаривать. Да я б тебе и не советовал: у Балора один глаз, а второй ядовит. Если он им посмотрит, все умрет, что он увидел.
– Если сделаешь так, те вторые нелюди, дети Дану, или как их, будут тебе благодарны. Кто сейчас сильнее, фоморы или те?
Эохайд с отвращением посмотрел на квадрат света, ползущий к нему по земляному полу.
– Фоморы всего лишь чудовища, а дети Дану – боги. Фоморы… фоморы были всегда, а Туата пришли и отняли у нас нашу землю. Мы никогда не бились с фоморами.
– Аморген говорит, время фоморов ушло, а он зря не скажет. Для Туата, мол, взошло новое солнце, что бы это ни значило. Зачем тебе плевать против ветра? А Туата Да Дананн решат, что ты их верный союзник, и станут тебе доверять.
– Скажи, парень тебе просто не нравится.
– И тебе б не понравился, если бы ты смотрел на него и на свою дочь. Или она с твоего ведома всем предлагается?
– Эй, ты это… полегче про мою дочь!
– Она за моего сына сговорена, меня не меньше твоего заботит, на кого она глядит. Ты уж, Болг, выбирай одну сторону и ее держись. Иначе я к тебе спиной повернуться не рискну.
Эохайд Болг был, скорее всего, удивлен тем, что его дочь вообще куда-то смотрит, кроме как на полотно с вышивкой, но филид Аморген, стоявший у Мила за плечом, кивнул согласно и важно. Дескать, и впрямь пришлый фомор поймал пророчество, которое носилось вчера, как птица под стропилами, и теперь сам в эту игру играет, а он, Аморген, ненужного не скажет.
– Так он же не один, с дружиной…
Мил сжал ручищу в кулак, оттопырил большой палец и выразительно чиркнул им.
– Скажут, что это злодейство.
Пришлец, не стесняясь, фыркнул.
– Ты, видно, всю жизнь тишком просидел, боясь разозлить тех или этих. Злодейством назовут любое содеянное, коли оно кому к невыгоде окажется, а иначе не бывает. Ну а если ты не станешь участвовать, я сам все сделаю, моих людей здесь больше, мой сын твой наследник – через твою дочь, а покуда его нет – я за него слово держать буду.
Все оказалось всерьез. Так или эдак, а все одно свершиться делу под его крышей.
– Ладно, – сказал Эохайд скрепя сердце.
Фионнаклайне спустился с крыши, до отвращения сияющий и трезвый, с явным намерением продолжить начатый им накануне разговор с Эохайдом. На площадке второго яруса ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить мимо себя несколько копейщиков, которых за какой-то надобностью послали наверх. Часть воинов выбралась на крышу, а другая часть, к изумлению Эрин и младших, встала в их комнате. Еще несколько отправились охранять супружеский покой вождя Фир Болг, днем обычно пустующий.
На дворе праздношатающиеся милесиане невзначай приблизились к фоморам, кто-то даже заговорил с ними прежде, чем сунуть нож под ребра или полоснуть по горлу. Воины-фоморы повалились, как снопы, тихо и удивленно присвистнув. Люди у Мила были проверенные, и знал он, что маху они не дадут. Преуспели, правда, не все: кое-кто из пришлых пустил в ход фоморские копья, поражающие синим пламенем, и теперь уже охваченные им милесиане истошно вопили перед смертью, и дергались, и рассыпали вкруг себя искры.
– Бегите, принц!
– Спасайтесь, принц!
Фионнаклайне отскочил в один прыжок так, что оказался к стене спиной, ладони его скользнули к поясу, но не нашли там ничего: клинки он накануне отдал в руки Эохайда жестом доброй воли. Лица и бороды против него колыхались, и глаза были белыми от ненависти, а позади всех стояли филид Аморген со своим господином и потерянный Эохайд, который так или иначе терял все.
Принц-фомор отстранялся назад, кидая по сторонам острые взгляды в поисках чего-либо, что он смог бы использовать как выход, и когда казалось, что протянутые руки уже ухватят его… исчез.
Воины отшатнулись назад, опасаясь угодить под чары, но филид заорал:
– Ни с места! Тут он. Под ноги глядите, ему мышью перекинуться – что другому яблоко съесть!
Все, как послушные дети, уставились себе под ноги.
– Свету сюда! – распорядился Мил, и люди Эохайда послушно побежали за факелами.
Никакой, даже крохотной мыши под стеной не было.
– …ну или мухой, – добавил Аморген. – Если мухой, то уже упустили.
Принесли огня и еще вдвинули под низкую арку входа нелепое, на быструю руку сколоченное сооружение: будто бы рамку из жердей в рост человека, вставленную во вторую такую же рамку – поперек, и все на четырех маленьких деревянных катках-колесиках. Аморген направил огонь перед собой, до мельчайших морщин вгляделся в стену, возле которой был потерян Фионнаклайне, плотоядно улыбнулся и сразу принялся командовать, кому где теснее встать.
Люди встали плечом к плечу, опасливо вскинув пики и оставив меж собой узкий проход, куда неумолимо вдвигалась клетка.
– Там он, – сказал филид Милу. – Только обернулся невидимым, но тень его – вон она, на стене. Приприте его клеткой, а там вяжите, ему деваться некуда.
Клетка придвинулась к стене так плотно, что, казалось, человеку никак не поместиться меж ней и выщербленной каменной кладкой. А потом случилось неожиданное. Фионнаклайне возник внутри, но на кратчайший миг, схватившись руками за верхние перекладины, и с недюжинной – нечеловеческой! – силой рванул их в стороны. Милесиане и Фир Болг не то что отступить, вздохнуть не успели, как в обеих руках его оказалось по деревянной раме.
Удар, еще удар – в одну сторону и одновременно с левой руки в другую! Крики боли, обиды и злобы, а вокруг принца вмиг оказалось пустое пространство.
Он ринулся вверх, взлетев по лестнице и даже не коснувшись веревочных перил, оказался в девичьих покоях, где Эрин вскочила, уронив под ноги шитье, но не задержался там, а устремился дальше, на самую крышу.
– За ним! Ему оттуда некуда деваться! – взревел Мил, взявший все в свои руки, потому что от Эохайда проку было чуть. Его люди и люди клана Болг замешкались, переступая через своих стонущих собратьев, принявших на себя удар, и этого времени Эрин хватило, чтобы тоже выскочить на крышу: после Фионнаклайне, но перед воинами, разъяренными и перепуганными одновременно.
Так и встали, и замерли. Фионнаклайне на самом краю, только ветром поддерживаемый в спину, ощетинившаяся оружием толпа у люка и Эрин как дура – между ними всеми.
– А какая, собственно, разница, – сказал вслух Мил, – пленный или мертвый? Отойди, девушка. Он прячется за тебя.
Едва ли Эрин его услышала. Все было так неправильно, так плохо, что она непременно исправила бы это, если бы сообразила – как.
– Не бойся, – сказал Фионнаклайне. – Они думают, я как они, но я не играю в заложников. Не с тобой. Увидимся когда-нибудь. Прощай.
И сделал шаг назад, в пустоту, где море кидалось на камни.
Эрин бросилась вперед и успела прежде других, потому видела, как он падал: головой вперед, отведя руки назад и чуть в стороны, и с чего-то вдруг взяла, что ему нравится падать. Ветер падения вырос в белые перья – сперва на плечах, потом по всему телу, во всяком случае она была уверена, что видела это. Лебедь обогнул башню, дерзко поднявшись вровень с ее верхней площадкой, словно обнял ее вместе с девушкой, будто был и не птицей вовсе, а снежной бурей, и свысока глядел на всех, кто целился в него из луков.
– Не стрелять! По лебедям не стрелять![11] – крикнула Эрин, чувствуя, как сердце ее пропадает в вихре белых перьев, а изумляться тому, что ее послушали, она станет после.
Небо было все в тяжких тучах, и низкое солнце било в просвет меж ними и морем. Плотные на севере,
