больше всего похожие на земное просо, корнеплоды, фруктовые деревья. Ткут материю из маравового пуха, который собирают с деревьев по весне. Ездят на драконах. На самом деле это тоже такие ящерицы, просто они похожи на драконов из детских книжек, только без крыльев. Кайсанцы называют их «дреко», это и означает: дракон.
А млекопитающих животных на Кайсе совсем мало, и все они – одичавшие домашние. Собаки, свиньи, коровы. Есть куры и гуси. На Кайсе не было ни птиц, ни млекопитающих, вообще не было теплокровных животных, пока не пришли кайсанцы. Но, поселившись здесь, люди перестали разводить скот и птицу, и те разбрелись по планете и зажили своей жизнью. Майвен спросила у Риит, почему так вышло, а она ответила: «Нельзя быть хозяином существа, которое может оказаться круджо».
Опять круджо!
– Риит, расскажи мне, что такое круджо?
Риит сидит на деревянной скамье возле своего дома. Скамья не вырезана из дерева, а выращена. Широкий изогнутый ствол, плоский посередине – сиденье. Вместо ножек – с одной стороны корень, с другой – ветви упираются в землю. Крона поднимается над скамьей на высоту человеческого роста, получается зонтик от солнца. Это трияна, на ней растут сладкие ягоды, так что в сезон плодов можно сидеть на лавочке и заодно ягодами лакомиться. Но сейчас еще рано. Трияна цветет мелкими бело-розовыми цветами, и в ее кроне жужжат пчелы.
Риит вяжет платье из маравовой нити, гладкие деревянные спицы так и мелькают в ее руках, слегка постукивая.
– Ладно, слушай, маленькая Майвен со звезд, – говорит Риит.
Когда Пророк привел людей на Кайсу, трудно им пришлось. Кайса бушевала. Грозы – такие, как на прошлой неделе, – громыхали ежедневно, но это полбеды. То и дело земля тряслась и раскалывалась под ногами. Страшные ураганы. Наводнения. Пожары. Горы меняли очертания, реки разворачивались и текли вспять, иногда стаи прожорливых насекомых снимались с места и проносились через долины, уничтожая все на своем пути.
И пал Пророк на колени, и взмолился небу Кайсы о милости.
И боги услышали.
И послали миру круджо.
Утихли землетрясения, реже стали грозы, почти прекратились ураганы. Солнце сияло в густо-синем небе, дожди щедро поливали посевы, тепло, уют и благословение сошли на землю. Но силы стихий не исчезли.
Их впитали круджо.
Круджо хранят этот мир, сами о том не зная. И нет никакого способа определить, кто из ныне живущих – хранитель. Ничем не отличаются они от других людей. Бывают и добрыми, и злыми. И грубыми, и мягкими. И умными, и глупыми.
И только когда круджо умирает, вырвавшаяся на волю разрушительная сила проносится над Кайсой. Потому и говорят во время стихийных бедствий: «Круджо умер».
Но место умершего занимает новый круджо, и неизвестно, кто это.
Поэтому на Кайсе никогда никто не убивает людей. Поэтому на Кайсе никогда не убивают даже свиней и кур. Только ящериц. Они не бывают круджо.
Улле Арп. Едва твоя племянница услышала это имя, она заулыбалась и переспросила:
– Алле-оп?
С тех пор прозвище прилипло намертво. Наверное, в силу контраста между мрачной физиономией Улле и веселым цирковым возгласом.
Сорок лет. Высок, худ, хмур, вечно молчит. На вопросы отвечает односложно.
Метеоролог. Здесь, на Станции, только снимают показания с приборов и передают в Космопорт. Поэтому от метеоролога не требуется высшего образования – умел бы читать шкалы да чинить устаревшую, дышащую на ладан технику. Информация передается автоматически. Давление, температура, влажность, сила и направление ветра… В восемь, в девять, в десять, в одиннадцать… каждый час. И сейсмограф должен работать как часы. А он норовит – как хромая кляча.
Между тем Улле – доктор наук. Только вовсе не географических. Кажется, он искусствовед.
Ничего себе специальность – на Станции… Как далеко от музеев и художественных галерей.
Твой взгляд все дольше задерживается на загадочной фигуре. Ты всматриваешься в угрюмый профиль с длинным носом. Ты пытаешься разговорить молчуна Улле – безуспешно.
Любопытство гложет тебя, и однажды ты обнаруживаешь, что ноги принесли тебя к обшарпанному деревянному строению с антеннами и флюгерами на рябой от ржавчины жестяной крыше. Дверь открыта, и ты переступаешь порог.
Улле сидит в своей комнатушке, заставленной разнообразным железом, откинувшись на потертую спинку вертучего офисного стула. Глаза его закрыты, длинные пальцы барабанят по подлокотнику. По экрану бежит зеленая волнообразная кривая, на белой шкале под выпуклым стеклянным колпаком подрагивает тонкая черная стрелка, в углу тихо взвизгивает и шуршит самописец сейсмографа, гудит вентилятор, ритмично попискивает компьютер, передающий данные на центральную базу.
Ты замираешь, вслушиваясь.
Это музыка.
Писк, взвизг, шорох, гудение, потрескивание, скрип стула – все это объединяет удар пальцев по подлокотнику. Вот почему глаза Улле закрыты. Он аккомпанирует своей аппаратной, вставляя в нужных местах нужный звук.
Ты стоишь на пороге, забыв дышать, боясь пошевелиться и нарушить гармонию.
Соната для офисного кресла с оркестром. Солист – Улле Арп.
Самописец переходит от пиано к меццо-форте, и Улле выпрямляется, настороженно прислушивается. Глаза его распахиваются, рука на подлокотнике замирает. Но визг постепенно затихает, и ты видишь, как расслабляются напряженные плечи маэстро. Вот голова снова откинулась на спинку кресла, ресницы опустились, рука на мгновение застыла над подлокотником – и снова вступила точным ударом, замыкая аккорд.
Вечером ты спрашиваешь у Макса:
– А Улле что – музыкант?
– Маэстро Ульрих Арпенфельд, – отвечает Макс. – Фортепиано, клавесин, орган. Только не говори ему, что я тебе сказал. Он не любит вспоминать.
Ты киваешь. Конечно, Макс, я тебя не выдам.
Но поздно ночью, когда все уже спят, ты лезешь в сеть и набираешь: «Ульрих Арпенфельд».
Как он был тогда хорош собой.
Черный фрак, белая рубашка, белый галстук. В артистической длинной шевелюре ни единой седой нити. Четкий профиль, опущенные ресницы, весь – слух и вдохновение.
Как сегодня в аппаратной.
Пальцы над клавишами. Цветы. Сияющие глаза – оказывается, они не черные. Серые! Лауреат конкурса имени… и конкурса имени… и всемирного фестиваля такого-то года… Турне по Орфею, музыкальной столице мира…
И последней строкой: «Прекратил выступления в 475 году».
Пятнадцать лет тому назад.
Ты переходишь от ссылки к ссылке – и вот в наушниках запись последнего концерта. Ты ничего не понимаешь в этой музыке, но она завораживает, она кружит голову, она скручивает нервы в тугой жгут – и вдруг внутри начинает ныть и рваться. Тревога. Боль. Страх. Тоска. Нежность. Все сразу. Что это? Имя композитора ничего тебе не говорит. Древний классик.
Рецензии. Выдающееся исполнение… вершина мастерства… Никто так и не понял, почему он больше не выступал и уехал с Орфея в неизвестном направлении. Музыкальная общественность теряется в догадках. Нервный срыв? Как все большие таланты, его трудно было назвать нормальным человеком. Тонкая душевная организация, перенапряжение… Да нет же, дело в семейных обстоятельствах. Говорят, у маэстро личная трагедия… Ничего подобного, это была авария, он повредил руку и не мог больше играть.
Домыслы, домыслы. Ульрих Арпенфельд исчез, и никто не знает куда.
