– Не гоже! Тока добру перевод!
Сам он выпил, не разбавляя и не запивая, лишь хрипло выдохнул, вытер выступившие слезы и захрустел луковицей. Дождавшись, когда выпью и я, дед не переставая меня рассматривать, спросил:
– Ты чей будешь? В гости, штоль, к кому приехал? Чой-то мне обличье твое незнакомо да и говор не нашенский.
Узнав, что я приехал всего несколько месяцев назад на работу, он только покивал головой.
– Эва, занесло-то тебя, паря! Это как же понимать, романтика, штоль, или как ее там еще? Иль может за рублем за длинным? Так за морем-то, паря, завсегда телушка – полушка, да тока перевоз-то шибко дорог!
Выслушав мой рассказ и глотнув еще спирта, он снова покивал седой лохматой головой.
– Нешто тут лучше, чем дома-то? Дома чай и стены помогают, каждый запечный таракан родной!
Он чуть помолчал, думая о чем-то своем, и уже неожиданно и совсем другим тоном добавил:
– Я ить тож помотался по свету-то... Ажио в Пруссии побывал, а тока лучше места, чем где родился, все одно ни у кого нету. Так-то, паря!
Трудно было понять, осуждает он меня или просто вспомнил свое...
Надо сказать, что, несмотря на свою суровую внешность и нелюдимый характер, оказался Василий Хирсантьевич интересным собеседником, отличным рыболовом, прекрасно знающим реку до самых ее верховий, бывалым таежником. И очень скоро я стал частым гостем в его сторожке на плотбище. Старик, хоть и ворчал иногда для приличия – дескать, не положено тут посторонним шляться, – но заметно бывал рад каждому моему появлению...
Обычно я оставлял у деда в сторожке рюкзак, одежду, а сам налегке, только со спиннингом и удочками уходил вверх по реке к «Татарке» – тихой глубокой протоке, в которой в изобилии водились жирные ельцы, а по утрам громко плескались охотящиеся ленки и некрупные таймешата. Иногда, впрочем, я пытался переплыть к «Бане» – небольшому скалистому острову, делящему Каа-Хем на два неравных русла, и если это удавалось, то зацепившись за корни растущих на нем лиственниц, пытался поймать большого тайменя, жившего в глубоком улове за островом... Это была громадная рыбина, изредка по вечерам начинавшая гонять мелочь с таким шумом, словно купали лошадь. Дед каждый раз весьма скептически относился к таким моим попыткам.
– Потопнешь ты на пузыре своем, истинный Бог, потопнешь! Видано ли дело, на такой хреновине по реке плавать! Рази это лодка? Баловство одно!
Сам дед плавал на большой, тяжелой лодке со старым, видавшим виды двадцатипятисильным «Вихрем». Но хотя и мотор и лодка были едва ли не самыми старыми в поселке, содержал дед свою посудину, как он сам называл ее, в образцовом состоянии. Мотор безотказно заводился в любую погоду с полоборота, а старательно проконопаченные и просмоленные борта и дно не пропускали ни капли воды. К снастям моим отношение у него было не лучше, чем к резиновой лодке. Когда я первый раз разложил на столе блесны, он оживился, подсел поближе, поколупал одну-другую желтым от махры ногтем, но на мое предложение выбрать что понравилось, лишь пренебрежительно отмахнулся:
– Не-е! На што мне побрякухи эти! Рази на них настоящую рыбу поймаешь? Побаловаться, ленчишек да таймешат на ушицу аль на рыбничек словить, так я и на «кораблик» наловлю, а на сурьезную рыбу снасть твоя не гожа.
На «кораблик» старик ловил мастерски. Стоило ему на зорьке час-другой побродить по берегу – он возвращался неизменно с полной противогазной сумкой приличных хариусов, нередко приносил и солидных ленков, но серьезной рыбалкой это не считал.
– Погодь, вот в сентябре, как ночи потемнее будут, покажу тебе, как тальменя надо ловить!
... Солнце в этот день пекло как-то особенно сильно, рыба не брала совершенно, дожидаясь наступления прохладного вечера. Дед накануне явно крепко «перебрал» и встретил меня всклокоченный больше, чем обычно, с мелко трясущимися руками и лихорадочно поблескивающими глазами.
– Ну, Слава Христу, хошь одна душа живая явилась! Спиртишко есть? – встретил он меня и на мой утвердительный кивок облегченно вздохнул и заторопил:
– Ты, паря, потом снасти-то разберешь, давай-ко плесни сначала, вишь, помираю совсем... Ить и не чаял, как до свету дожить! Набрался я вчерась в Даниловке, не упомню, как и до халупы своей добрался.
Дед выпил, похрустел луковкой и с облегчением откинулся на топчан. Мне показалось, что он задремал, и я собирался потихоньку уйти нареку, но он остановил меня:
– Удить-то сейчас пустое... В этакую жарынь елец, и тот брать не будет. Ты ба лучше ушицы заварил, а? В сенях харьюзишки есть, картохи немного, глядишь, я отлежусь – похлебаю... А к вечерку-то в самый раз на клев поспеешь.
Затоплять печку в сторожке в такую жару я не решился и развел костерок недалеко от воды, в ажурной тени большой лиственницы. От воды тянуло прохладой, да и палящие лучи не добирались сюда. Пока я чистил рыбу и картошку, дед дремал в сторожке и покряхтывая, выбрался, лишь когда я зашел за солью и перцем. Котелок с ухой стоял в корнях лиственницы, остывая и распространяя на все плотбище великолепный аромат, а я отошел, чтобы почистить чайник. Оттирая бока его от толстого слоя сажи крупным темным песком с блестящими чешуйками слюды, я вдруг вспомнил тот, грязно-бурый песок, который видел на Бай-Сюте совсем недавно. Тот самый, ничем не приметный, который так бережно взвешивал и упаковывал в мешочки очкастый приемщик. Вспомнил и набрав пригоршню мокрого золотистого, с блестками слюды, речного песка, высыпал в костер.
– Ты чо, пар?... Чо костер-то тушить надумал? Сам же чай ставить собираешься! Чо чудишь?
– А чем черт не шутит, вдруг да песок этот золотой, а, Хирсантьич? Ты только представь себе – целая коса, все твое плотбище – на золотом песке! Вот здорово! Скажи, вот если бы тебе вдруг такое богатство привалило, что бы делать стал?
Но шутка явно не получилась... Мне показалось, что вопрос мой даже напугал старика. Он вдруг закашлялся, зло отшвырнул недокуренную самокрутку, и ни слова не говоря, ушел в сторожку. Несколько мгновений я сидел, ничего не понимая, соображая, что же я сморозил такого обидного. Так ничего и не поняв, пошел за дедом в сторожку. Старик сидел, набычась, в углу у окна. Напрасно попытался я разговорить его – он словно оглох, а когда я, в качестве последнего аргумента, предложил еще выпить, вдруг вспылил:
– Катись ты отсюда по добру-то по здорову, вместях со спиртом своим, ясно? Уйди, за ради Христа, него, ей-богу, до греха доведешь!
Теперь уже обиделся я... Больше не заговаривая с дедом Василием собрал снасти и, не прощаясь, уехал, решив, что больше на плотбище ноги моей не будет. Недаром, видно, в поселке болтают, что у старика в голове не все ладно. То ли с перепоя чудит, а может и, действительно, грех какой за ним водится... Да, впрочем, черт бы и с ним, не все ли мне равно... В конце концов, свет клином на нем не сошелся!
Снова встретились мы случайно в Даниловском магазине, спустя неделю. Столкнулись нос к носу в дверях. Я хотел пройти мимо, но дед придержал меня за рукав:
– Погодь бежать-то... Пойдем-ка на волю, потолковать надо.
На крыльце он опять смерил меня каким-то странным взглядом и вдруг спросил:
– Ты про золотье тогда пошутил иль как?
Вопрос меня откровенно рассмешил. Да и как можно было принять всерьез мальчишескую мою выходку с обыкновенным речным песком?!
– А сам-то как думаешь, Хирсантьевич? Неужто и впрямь решил, что я собираюсь у тебя на плотбище золото мыть? Ты извини, если чем обидел невзначай тогда, только обижаться на шутку, пускай и неудачную, ей-богу не стоило! А уж тем более ссориться...
– Ну, Слава Христе, коли шутка! Ты, паря, тож не серчай, всяко бывает! Давай-ка мы с тобой сейчас пузырек возьмем да и пойдем ко мне. Ты, вроде, на рыбалку собрался? Вот вместях и порыбалим вечерком, а пока ушицы заварим, да пропустим по махонькой. Гожо?
Так закончилась эта, непонятно из-за чего вспыхнувшая ссора. Несмотря на свою обиду, я был искренне рад нашему примирению.
– Ты, Вадимыч, на Бай-Сюте-то дерьмо, а не золотье видел! – усмехнулся старик, когда мы сидели за
