этой части неважно. Случилось никем неучтённое. Щитовидка, которой периодически недоставало йода, начала мгновенно захватывать из окружающей среды и жадно поглощать йод радиоактивный. Рак щитовидной железы – посмертный диагноз многих жертв Чернобыля. Вот вычисления, сделанные медиками на щитовидках больных детей: «Елена Д. – доза 396 бэр, Андрей Г. – доза 738 бэр...».
И ещё одну, невычислимую, и уже – загадочную, особенность отмечает Анатолий Михайлович. Пагубное действие высоких доз радиации на человека в момент паники, стресса, страха возрастает многократно. – Так, представители просвещённой интеллигенции в самом Гомеле, облучившись значительно слабее, чем люди в Хойниках, принявших на себя основную мощь выброса, сплошь и рядом заболевали серьёзней и тяжелее. Но невозмутимость деревенских старух, не особо желавших понимать научной глубины происходящего, оказала ослабляющее воздействие смертоносных и беспощадных частиц на их здоровье.
Простенькие сельские бабушки, постоянно путаясь в произнесении слова «радиация», называют её как придётся – то
«– Как вам тут живётся? Авария атомная произошла – слышали наверно?
– Видала. Утром на огород вышла – а этого атому кругом!.. Ровно маку насеяно».
В самом деле, если атом – это мельчайшая частица, то что же может быть мельче макового зёрнышка?
«– Меняется что-то, бабуля, после взрыва у вас?
– А как же! Вот: перед крыльцом – верба росла. Так теперь она – груша!..»
«– Как радиация у вас тут, ощущается?
– Рация? С крыльца я смотрела, а она – летит. Летит-летит!» За дом, за угол, завернула, да вон там, на огороде, и села.
– ...И как же она летела?
– Так! Летела».
В Хойникском райисполкоме народу много. И снова никто не говорит о том, как воспользоваться оставшимся людям своим законным правом на отселение, на получение бесплатного жилья в другом месте. Говорят только о том, как жить здесь и чего им удаётся достигать в этих условиях.
Хоть прежний уровень по объёму производства восстановить невозможно – полрайона, всё-таки, пустует – однако, по сравнению с прошлым и позапрошлым годами, идёт его рост. Людей здесь переучивают для работы по новым, неведомым остальному миру, технологиям. Восстанавливаются предприятия. Работает консервный завод. Молочный расширяет производство и скоро будет переведён на двухсменный режим.
Утверждённые нормативы республиканского допустимого уровня радиоактивного заражения продуктов в Белоруссии жёстче общепринятых, мировых, в четыре с лишним раза. Если молоко им не соответствует, его перерабатывают в масло – выяснилось, что радиоактивные элементы уходят в сыворотку. А превышает готовая продукция принятые здесь нормативы – «голову снимут».
При заражённости свыше 111 беккерелей скот на мясокомбинате бракуют: не берут. Для иностранцев же с Запада всё, в чем меньше 500 беккерелей, это – прекрасная продукция. Германия недавно здесь скот закупала, отгружала за границу: по их стандартам это куда как неплохо... Зерно, допустим, превышает нормативы по радиации, по стронцию – так его уже на фуражные цели не используют. Оно идёт на переработку в спирт. А спирт получается чистым.
Здесь осуществляют разработанную учёными программу по реабилитации заражённых земель. Другая жизнь, другие заботы, незнакомые большей части человечества... «Если мы будем бояться – ничего не сможем сделать, – убеждён учёный А. Скрябин, – но если перелопатиться наше сознание и мы научимся безопасно работать на самых грязных землях, то решим раньше прочего мира такие проблемы, с какими остальное человечество неизбежно вплотную столкнётся уже лет через сто».
...Неужто Хойники – это будущее Земли? Зона будущего? Спокойные рассуждения собравшихся в кабинете людей чередуются с житейскими: до АЭС тут – рукой подать.
– Саркофаг, говорят, треснул?
– То, что саркофаг имеет много трещин, то это действительно так. Неуправляемый процесс идёт ядерный. Отсюда, со станции в Масанах, ведут наблюдение за поведением АЭС. И уровень радиации то повышается, то понижается: смотря в каком направлении она идёт... А вообще-то – один на один мы с этой бедой оказались...Гуманитарная помощь? Очень незначительная.
– Как считаете, закрыть надо станцию? – Конечно.
– А что думаете по поводу возможной угрозы со стороны других блоков?
– Не дай Бог – всё возможно.
...И снова – лесная дорога всё в том же направлении: на юг. Здесь не встречается ни машин, ни людей. Полное глухое безмолвие – километр за километром. Это – уже местность, где жизнь людей невозможна.
Пустые земли. Пустые леса. Пустые поля. Всё – будто в сонном оцепенении. Недалеко от дороги, в лесу – глубокое молчание ветвей, цветов, вершин высоченных деревьев и неба. И безрадостный солнечный свет над всем. И снова – дорога.
Наконец перед нами возникает шлагбаум. Колючая проволока на высоких столбах. Тридцатикилометровая. Та самая, мёртвая, зона первых отселений 1986 года.
Перед входом в неё измеритель гамма-излучения показывает 32 микрорентгена в час. Рыжая собака безвестной породы встречает нас, выбегая из зоны. И, повиляв хвостом, возвращается опять, ложась на прежнее место: на четыре метра позади будки охраны. Солдатик в камуфляже, после коротких переговоров, поднимает шлагбаум.
По ту сторону шлагбаума дозиметр заходится писком. 142 микрорентгена в час. Это – рядом с лежащей собакой.
– Как собаку вашу зовут?
Солдатик у шлагбаума смаргивает от неожиданности:
– ...Вермут.
Метод охраны здесь – вахтовый: службу нельзя нести постоянно.
Мы едем дальше, в глубь Тридцатикилометровой. Дикий могучий лес поднимается до неба стеной. Лесной край общих славянских предков – родимичей. Край извечных героев-защитников. Непроходимый лес – укрытие от врага... Лес – колыбель. Лес – могила.
– ...Птицы-то здесь поют?
Представитель из Хойников солидно кивает с заднего сиденья: – Поют без вопросов.
Спустя время промелькнула в отдалении пустая ферма совхоза «Победа социализма». Белая. На пригорке.
– ...Здесь есть пятна, где тысяча идёт по цезию. А111 беккерелей на метр – всё: предел... Плутониевые, стронциевые, цезиевые пятна. Всё, что вокруг, грязное.
В машине никто больше не разговаривает. Не скоро возникает впереди деревня, издали – будто живая. Но пусты дома, пусты заросшие высоким бурьяном дворы.
Мы выходим на улицу, где тропы и дорожки давно затянуло травой. Есть нечто грозное в глубокой тишине оставленных селений, под голым солнечным светом.
– Богатая деревня...
– Богатая. Была.
Однако один из домов, небольшой, особенно ладный и добротный, словно ещё жив той любовью, с которой строился своими хозяевами и обживался. Время, охватившее прочие дома на деревенской улице вечным и крепким сном небытия, щадит ещё этот – уютно утопающий в кустах сирени. Беспрепятственно открывается незапертая низкая калитка. И даже тропу в дом не до конца ещё одолел дикий непролазный бурьян.
Журавель застыл с чистым ведром, опущенным почти до земли. Глубокий колодец в кустах по-прежнему отражает бездонное небо. Но 12 лет не колеблется эта вода под ним.
Двор с добротными строениями, который снится кому-то по ночам каждой своей прилаженной полкой.
