ложившейся клеймами на наши души. Члены правления всегда были очень суровы к проявлениям дурного обращения с воспитанниками приюта, но мы знали, что наши бездоказательные слова слишком мало весят на весах справедливости.
– Итак…
– Что «итак», синьора? – Я старалась унять пробивающуюся в голосе дрожь, но, наверное, не смогла изгнать ее полностью.
– Итак, теперь ты, наверное, захочешь поделиться со мной, где ты была и куда запропастилась Марьетта.
Я смотрела на Ла Бефану в упор – знаю это потому, что до сих пор мне памятно выражение ее лица. Ее глаза источали суровость, но в них поблескивала и радость. Она наслаждалась возможностью поизмываться надо мной.
– Мне стало нехорошо после поездки. Я только принялась за еду, как мой желудок взбунтовался, и меня едва не пронесло на глазах у всех. Я попросила Марьетту пойти со мной, потому что испугалась… ну, испугалась, что встречу льва.
Я сама удивилась, сколь пышным цветом процвели все мои увертки, как расплодились они, легко сходя с моего языка.
– И лев, значит, съел Марьетту?
– Я попросила ее отойти… потому что не хотела, чтобы она или кто-то еще видел… как мне плохо. Я велела ей подождать в сторонке.
– А потом?
– А потом, когда я наконец облегчилась, я принялась ее искать. Я долго звала ее и затем решила, что ей надоело меня дожидаться и она побежала, чтобы успеть на осмотр базилики Святой Марии Ассунты.
– И башни, Анна Мария, – не будем забывать и про башню, где мы от всех в отдалении – так далеко, словно остались с тобой наедине на горной вершине…
– На горной вершине… – растерянно повторила я, озирая звонницу, едва освещенную проникающим снаружи светом угасающего дня.
Неужели она ненавидит меня настолько, что убьет прямо здесь? Воспитанницы в приюте умирали довольно часто, а в этом пустынном месте нет ничего легче, чем представить убийство как несчастный случай.
– Сядь – вот сюда.
Она подошла к грубой скамье у стены и уселась подле меня – совсем близко. Слишком близко. Я даже почувствовала ее запах – смесь пота и влажного гнилого дыхания.
Теперь-то я знаю, что злобный вид Ла Бефаны, так же как и ожесточение, которое она таила в своем сердце, был частично вызван обычным невезением. Разрушение зубов, оспа и время давно отняли у нее внешнюю прелесть, которая оправдывает мелкие пакости иных красоток.
Существует ли на свете зло, простое и неприкрытое? Ла Бефана, пожалуй, была к тому ближе всех, кого я повстречала на своем веку. Но даже в ней зло было сложным, многослойным и укрытым под множеством масок. А под ним самим таилась раненая тварь, скорее животное, чем человек. Преступно было, что такой особе дозволяли учительствовать, дали ей власть над столькими неокрепшими юными душами.
Даже ее ненависть ко мне – совершенно исключительная ненависть – была в чем-то безличной. Причиняя мне боль, она явно целила в кого-то другого, а я являлась лишь пешкой в ее игре. Впрочем, нет сомнения, что она мечтала сокрушить меня; она вознамерилась добиться моей погибели, и вознамерилась представить дело так, будто я сама была тому причиной.
– Известно ли тебе, – начала она, придвигаясь еще ближе, – что каждый двадцатый венецианец – или священник, или монахиня?
– Я не думала, что так много. Но призвание служить Господу, несомненно, призвание весьма сильное.
– Несомненно. И все же истинно религиозное призвание встречается достаточно редко. Гораздо чаще виной тому закон о наследстве, принятый в нашей Республике, и многие идут в священнослужители только потому, что их родня не хочет делиться с ними титулом и земельными угодьями. Других же к Богу обращает обычный голод.
Только тут я заметила, что сижу, боясь дохнуть. Поняв, что Ла Бефана решила прочитать мне нотацию, а не бить – по крайней мере пока, – я с облегчением перевела дух.
Она меж тем снова ухмыльнулась. Могу поклясться, ее улыбка была в ней самым страшным.
– Думала ли ты когда-либо, что призвана служить Богу, Анна Мария?
Она втягивала меня в какую-то игру, значит, следовало хорошенько подумать, прежде чем ответить.
– Мое призвание – музыка.
– Да, – согласилась Ла Бефана. Улыбка сползла с ее лица. – Вот точно так же и я думала. Ты хорошо видишь при таком слабом свете? Я хотела тебе кое-что показать.
Я исподтишка метнула в ее сторону быстрый взгляд, но не заметила рядом ничего, чем бы она могла поколотить меня – кроме как руками. Впрочем, ее руки могли устрашить кого угодно.
Ла Бефана сидела неподвижно, очевидно заметив мой испуг. Затем она наклонилась и задрала юбки выше колен.
Глаза у меня уже приспособились. Кожа на ее ляжках была комковатая и пятнистая, словно оставленный в сырости каравай. Не скажу в точности, от чего у меня больше свело внутренности – от вида ее рыхлой плоти или оттого, что с самого утра у меня не было во рту ни крошки, не считая кусочка хлеба за завтраком.
Ла Бефана говорила полушепотом, однако близость стен словно втискивала ее голос мне в уши.
– Когда-то и я была favorita[46] у маэстро. Дарования у меня было не меньше, чем у тебя, – и к тому же я была набожна. Я возлюбила Господа всем сердцем и всем сердцем стремилась к добру – даже когда Сатана искушал меня.
Никогда раньше не говорила она со мной таким тоном – словно была мне другом, словно любила меня.
– Если бы можно было, я бы стала монахиней-певчей. Да-да, я от всей души желала принести обет.
Говоря так, Ла Бефана понемногу разматывала повязки, которыми были обмотаны ее ноги от колен до лодыжек.
– Но только дочери благородных венецианских семейств годятся в певчие. Не имеет значения ни талант девушки из простонародья, ни ее несравненное стремление служить Господу – она не считается достойной возносить молитвы Всевышнему ради спасения нашей Республики. Приняв постриг, она может рассчитывать лишь на то, что будет простой служанкой у венецианских монахинь-певчих.
Ла Бефана расстегнула башмаки. Ее ступни тоже были замотаны несвежими, пропитанными потом повязками. Наконец она сняла и их.
Раньше мне никогда не приходилось видеть босые ноги старого человека. Уродливо скрюченные пальцы были увенчаны нашлепками, напоминающими шляпку на обезьянке шарманщика, но совершенно лишенными цвета. Ногти на пальцах или ороговели и пожелтели, либо казались сизо-бурыми, по цвету кожи под ними. Щиколотки были покрыты лиловыми пятнами, на них выступили синие разбухшие вены.
Я не могла сообразить, зачем она мне все это показывает, – разве что желает помучить меня этим премерзким зрелищем.
Тем временем Ла Бефана, морщась, поставила босые ноги на пыльный пол.
Сейчас мне вспоминается, что я боялась, как бы она и вправду не оказалась ведьмой, способной проникать в чужие мысли. Может, она это умеет, только когда босая? Я сделала над собой усилие и стала молиться, что, без всякого сомнения, было тягчайшим грехом ввиду недавно произнесенной лжи. «Deus in adjutorium meum intende. Domine ad adiuvandum…»,[47] – твердила я мысленно, стараясь не сбиться, но тут Ла Бефана снова заговорила – так тихо, что мне сначала показалось, будто ее слова тоже возникли в моем воображении. Но это она шевелила губами, бормоча:
– В свое время я тоже была favorita, как и ты. Талант, одним словом. «Это дар Господень», – не раз повторял мне маэстро. Он давал мне отдельные уроки, только мы с ним вдвоем, он и я.
Ла Бефана вцепилась пальцами мне в ворот и подтянула еще ближе, так что мне стали видны
