позолоченной статуей Пресвятой Девы, где спешно присела и перекрестилась.
Пурпур неба быстро лиловел, сгущаясь в сумерки. Я уже не на шутку боялась встретить льва, меня страшила Божья кара, поэтому я неслась что было духу, пока у меня не закололо в боку. Я опасалась, что лодка уйдет без меня.
Однако гондола еще стояла у берега, там же ждали и служанки. Многие воспитанницы уже сидели в лодке, и многие из них всхлипывали – видно, перенервничали. Я поискала глазами Сильвио. В женском платье сам он показался мне теперь несуразным, а его лицо – глуповатым. Сильвио подал мне знак не замечать его.
Тут подошла Джульетта:
– Ее нашли. Хотели потом идти искать тебя, но Ла Бефана сказала, что знает, где ты, и что ты сама придешь еще до темноты.
– Я чуть не опоздала! Я заснула там, на колокольне!
– Марьетта тоже говорит, что заснула – только в лесу.
Двойняшки Флавия и Аличия подступили ближе и стали теребить нас за одежду.
– Наша бабушка говорит, что этот остров заколдованный, – сообщила одна из них – не знаю которая, я пока не научилась различать. – Духи древних витают здесь по сей день.
– Смотрите, какое небо! – вмешалась другая.
Небосвод теперь цветом напоминал синюю кожицу сливы, надкушенной в нескольких местах и выпускающей более яркий кроваво-красный сок.
– Юбки у нее были запачканы кровью, – прошептала Джульетта.
– Грязью, – возразила одна из сестер.
– Нет, кровью – а ты молчи! Мала еще слушать такие разговоры.
Близнецы насупились и обменялись какими-то непонятными словами. И тут я увидела Марьетту – в сопровождении двух монахинь, обступивших ее но бокам, она шла от леса к берегу. Я перекрестилась: всем известно, что повстречать двух монахинь сразу – дурная примета. По ее походке, а когда она подошла ближе – и по лицу, я поняла, что Марьетта сделала, что хотела, – или получила, чего хотела.
Никто из нас не успел вымолвить и слова, как Ла Бефана тоном, не терпящим возражений, объявила:
– На обратном пути всем молчать! Любая, кто осмелится заговорить, проведет три дня под замком на хлебе и воде. И это сверх тех наказаний, которые кое-кто из вас уже заслужил! А теперь, andiamo!
Нас с Марьеттой заперли на три дня – правда, по отдельности. Во второй день заточения сестра Лаура исхитрилась принести мою скрипку, а также немного еды в добавление к положенному мне рациону – хлебу и воде. Я попросила ее побыть немного со мной.
– Только недолго, Аннина. Нельзя, чтобы меня хватились.
Она опустилась на узкий топчан, служивший мне и постелью, и сиденьем. Через окошко под потолком в темницу едва пробивался дневной свет, но все равно в келье было сумрачно, а после захода солнца и вовсе наступала кромешная тьма.
Сестра Лаура порылась в кармане:
– Вот, это тоже тебе, – и положила на пол свечку и пару кремней.
– Вы так добры ко мне!
Рукой она отвела мне с лица волосы.
– Мне приятно это слышать. Я тоже когда-то была здесь девушкой, правда, давно, но я прекрасно помню то время.
Я заглянула ей в глаза:
– У вас тоже есть клеймо Пьеты, как у маэстры Менегины?
– Мне пора идти!
– Простите, сестра! Вы столько делаете добра. Дело в том, что там, на Торчелло, Ла Бефана… – Я испуганно зажала рот рукой.
– Мы знаем, как вы нас называете, – улыбнулась моей оплошности сестра Лаура. – Мы тоже давали клички своим учителям.
– Но я ни разу не слышала, чтобы кто-то из воспитанниц плохо отзывался о вас!
– Ах, тогда тебе стоит послушать, что говорят другие наставницы. Они меня не очень-то жалуют.
Я не решилась повторить свой вопрос, но он, видимо, сам читался на моем лице, когда сестра Лаура уже встала, чтобы попрощаться. Мне зачастую не требовалось ничего говорить – она понимала меня без всяких слов.
– У меня нет клейма, – вздохнула она. – По крайней мере, на теле нет. Спокойной ночи, Анна Мария.
– Спокойной ночи, сестра. Да благословит вас Господь!
Тут она совершила такое, чего никогда раньше не делала, – наклонилась и поцеловала меня в лоб.
Дверь закрылась, и ключ провернулся в замочной скважине, а я еще долго прижимала пальцы к этому месту.
9
После выхода из карцера мне назначили дополнительное наказание – в течение недели все свободное время переписывать партитуры в libri musicali.[48] У нас столько музыкантов и они так часто играют по самым разным случаям, что постоянно требуется вновь переписывать старые ноты и делать верные копии только что написанных произведений. Девочек, у которых получается управляться с перьями и чернилами, заставляют заниматься этим все время. У большинства из них с возрастом сильно портится зрение, поскольку они напряженно пишут много часов в день. Им выдают дополнительную меру лампового масла, но все равно такая работа свое берет, и я ей никогда не радовалась. Мысль остаться слепой ввергает меня в ужас.
Я несла настоятельнице стопку свежепереписанных партитур, когда, проходя через одну из учебных комнат, услышала оклик маэстро:
– Signorina, prego![49]
Вивальди, судя по всему, настолько же обрадовался моему появлению, насколько я изумилась, увидев его стоящим у клавесина. Рядом с ним, едва заметный за кипой нотных листков и перьев, сидел за небольшим столиком незнакомец, который тем не менее кого-то мне напомнил. Я вежливо присела. Оба были без париков, и вид у них был разгоряченный и расхристанный, какой бывает у мужчин во время жаркого спора.
– Дон Вивальди! – воскликнула я и, опомнившись, понизила голос: – Маэстро!
– Да-да, Аннина, тебя-то мне и надо! Ну-ка бери перо и пиши. У меня уже рука отсохла от сочинительства – я им занимаюсь день напролет!
– Вивальди, напрасно вы пытаетесь меня поразить, – произнес другой по-итальянски с легким акцентом.
Он улыбнулся, и тогда я узнала его – Гендель! Он был на балу у Фоскарини.
– Где уж мне поразить тебя после триумфа твоей оратории! Последние дни я только о ней и слышу!
Гендель отвесил поклон:
– Люди шли не только послушать пение, но и в особенности солиста-скрипача.
Поскольку вначале я увидела Генделя в маске Арлекина, его нынешний облик показался мне теперь ненастоящим, надетым поверх истинного. В ту памятную ночь не только Джульетта, но, не сомневаюсь, и многие другие дамы влюбились в него без удержу. Лицо у него было широкое, довольно полное, вздернутые на лоб густые брови смахивали на двух гусениц. Сияющие глаза и приятная, почти мальчишеская улыбка довершали портрет.
– Негоже тебе, молокососу,[50] обманывать священника. Но, в любом случае, сказано неплохо – и весьма любезно с твоей стороны. Ну, саксонская знать всегда славилась своим воспитанием.
– Я не более знатен, чем вы сами, падре, – засмеялся Гендель. – В общем-то…
Он снова поклонился мне, словно давая понять, что посвящает и меня в свои секреты.
– Мой отец, как и ваш, тоже был в своем роде цирюльник.
– И также музыкант, верно?
